Евгений Салиас - Фрейлина императрицы Страница 33

– Не я же, пани графиня.

– Не я же, пан граф.

– Что же я тогда сказал такого… грубого или дерзкого? Вспомни, скажи…

– Вспомни сам. Я и помнить не хочу, потому что не стоит.

– Я говорил, что если бы ты была моя крепостная, то я бы ни за кого тебя замуж не выдал, а взял бы за себя… Это значит, что ты мне…

– Себе… А не за себя!.. – оборвала его речь Софья.

– Но это значит, что ты мне понравилась. А разве девушке оскорбительно слышать такое. Ты же, наоборот, ответила мне презрительно, что знаешь одного ганца, который много краше и милее меня…

– Мне… Да… Это правда… Это не оскорбление, а правдивое заявление. Ганц для меня – и теперь скажу – краше и много милее пана графа. Это правда!

– Была правда, – с ударением произнес Сапега.

– Была? Как была…

– Ты сказываешь: это правда. Надо сказывать: это была правда.

– Исправляй, пан, свою речь. Чужие речи исправлять уж очень самонадеянно. Я сказала и говорю: это правда!

– Стало быть, надо понимать, что и теперь этот ганц для тебя краше меня… Ну и всех других, стало быть.

Сапега улыбнулся, как бы поймав девушку на противоречии, но тотчас же перестал улыбаться, ибо увидел огненный взор молодой графини Скавронской, гневно и презрительно устремленный на него… Так же точь-в-точь когда-то глянула она на него в горнице постоялого двора.

– Извини, графиня, – заговорил он, – но я никогда не поверю тебе, что теперь для тебя этот пастух так же мил, как был, может быть, тогда, в деревне, в твоем прежнем состоянии…

– Извини, граф, но как был этот пастух для меня краше всех, так и остался…

– Не говори же этого, скрывай… А то над тобой все смеяться станут, – вымолвил Сапега.

– Скрывают только худое, а это не…

– Будут на твой счет злоязычничать.

– Я этого не испугаюсь… – надменно отозвалась Софья.

– Могут ведь подумать, что ты говоришь правду.

Софья с крайним изумлением поглядела на молодого магната.

– Даже не верит! – вдруг прошептала она и тотчас вспомнила невольно, что то же самое восклицание вырвалось у нее когда-то на пороге горницы в Вишках.

Сапега рассмеялся, ибо тоже вспомнил.

– Графиня. Неужели же в самом деле это правда? Побожись… Ведь ты шутишь? – спросил он.

– Незачем божиться. Графу это не нужно и не любопытно.

– Если бы я не был обрученным женихом княжны Марьи Александровны Меншиковой, то мне это было бы очень любопытно и очень нужно знать, – странно выговорил Сапега, не глядя на девушку.

– Почему?.. – удивилась Софья.

– Догадайтесь, пани графиня.

– Не стоит голову ломать… – холодно произнесла она.

– Если б я не был женихом другой, я бы стал, – тихо выговорил Сапега, – ревновать Яункундзе к этому ганцу, потому что она мне очень по сердцу.

– Полно, граф… Пустые речи!.. Не старайся мой разум, хотя бы на единый миг, собою пленить ради безделья или похвальбы. Я не податлива на пустой звон! Да и знай, что мой разум, душа, сердце – все… – грустно прошептала Софья, – там, на родине, в Дохабене…

– У простого ганца?..

– Да. У нищего пастуха-латыша! – горячо воскликнула она.

– Не сказывай этого никому, графиня… В скоморохи у всех попадешь! – заговорил резко Сапега, но как-то странно, будто раздражительно, будто с волнением. И тотчас же молодой магнат, быстро поднявшись, отошел от графини Скавронской, не дожидаясь ответа. Девушка осталась одна, взволнованная и гневная…

На другой же день Софья, проволновавшись всю ночь, решилась снова переговорить с отцом. По приезде в Крюйсов дом вся храбрость ее пропала. Она решила, поболтав о пустяках, проститься и уехать, но, видя, что отец в хорошем расположении духа, не выдержала. Вдруг сразу и горячо стала она умолять отца сделать ее счастливой, то есть разыскать ганца Дауца Цуберку и, привезя в столицу, просить у государыни дозволения и согласия на ее брак с «новым» дворянином.

– Ведь стали же мы считаться дворянами, да еще графами, потому что «такое» на бумаге написали, а царица свое имя проставила! – объяснила Софья. – Ведь это, право, легче, чем многое простое, пойми, отец. Мне было, право, мудренее заслужить прозвище Яункундзе от соседей по деревне, чем здесь получить прозвище графини Скавронской! – наивно, но метко и верно сообразила Софья.

Карл Самойлович молчал угрюмо на все доводы дочери, и чем более оживлялась она, поминая имя милого ганца, чем более блестели ее глаза и румянилось лицо, тем угрюмее смотрел исподлобья граф Скавронский.

– Хорошо. Я на сих днях поговорю о тебе с государыней! – сказал он, отсылая дочь во дворец, на все ее вопросы не захотел ничего добавить в объяснение. Софья уехала грустная и озабоченная.

Действительно, Карл Самойлович получил аудиенцию у государыни и доложил ей, что дочь Софья очень желает быть выданной замуж.

– Она полюбила кого-нибудь? – спросила Екатерина.

– Да. Но этот человек ей не пара. Да это и пустое, – сказал вскользь граф Скавронский. – Вы лучше извольте сами найти достойного жениха.

– Непременно. Отлично. На свадьбе попируем.

И государыня взялась горячо за дело. Она объявила всем приближенным, что хочет выдать Софью за родовитого человека и даст за ней такое приданое, от которого ахнет вся столица.

Сначала императрица вспомнила о предполагавшемся женихе своей дочери Елизаветы, на домогательства которого она отвечала отказом. Это был Мориц Саксонский. Если не для дочери, то для «новой» графини он был парой. Впрочем, вскоре Екатерина бросила мысль об этом браке, ибо ей захотелось, чтобы ее Яункундзе, как она звала Софью, оставалась с ней в Петербурге.

«Надо выдать ее за кого-либо из сыновей здешних вельмож!» – решила царица и обратилась за советом и помощью к своему секретарю и доверенному лицу, Макарову. Чрез неделю уже весь Петербург знал, что «польской фрейлине» ищут жениха и что приданое ее хватит за миллион рублей.

Софья тоже узнала от отца свою роковую судьбу и захворала с горя, а оправившись, бродила печальная.

VIII

Однажды в серый пасмурный день один из праздных, сонных лакеев доложил Анне Самойловне, сидевшей у себя в горнице, что опять приехала та же «сердитая» барыня, которая уже раз была.

– Ростовская? – воскликнула Анна радостно.

– Не знаю… А та, что вот была уже раз… Сердитая такая. Спрашивает вас по делу.

На этот раз Михайло, явившийся в комнату вслед за лакеем, глядел весело. Увидав в окно, что старостиха опять пожаловала к ним, Ефимовский даже рассмеялся и пошел доложить жене.

– Любопытно, Анна, зачем опять к нам лезет эта ведьма? – сказал он.

Анна сидела и молчала, очевидно, она что-то обдумывала. Наконец, она встала и выговорила мужу строго:

– Я пойду… Мне нужно. А ты выйди к панне старостихе и проводи ее в ту зеленую комнату, в угловую, и с ней там сядь и толкуй. Толкуй о чем хочешь, но жди, пока я не приду.

– А ты? – странно спросил Михайло, вдруг съежившись.

– А что?.. Да ты, никак, опять оробел… Вот дурак-то… И вправду всю жизнь дураком слыл.

– Нет, я ничего… – выговорил Михайло таким голосом, который его выдавал.

– Да что ж она, прибьет тебя, что ли!..

– Да нет… Я не про то… А ты-то куда же?

– Ну, слушай, бестолковый! Я тебе приказываю: веди ее в зеленую горницу и сиди там, пока я не приду… Слышишь ты?

Голос Анны был так строг, что муж несколько смутился, но уже не от предстоящей беседы наедине со старостихой, а от гнева жены.

– Ну, ладно… ладно. Все сделаю. Ты долго проходишь?

– Долго, долго… Но сколько бы я ни проходила, ты все с ней сиди! Хоть до завтра!.. – уже резко и грозно выговорила Анна.

Михайло отправился к парадной лестнице и, вежливо встретив старостиху, повел ее в горницу, про которую говорила жена.

Старостиха выступала с важным видом, с гневным взглядом, и по лицу ее можно было догадаться, что она явилась с каким-то решительным намерением… Вдобавок у нее была палка в руках, и она, слегка прихрамывая, опиралась на нее. Михайло вспомнил, что никогда от роду он не видал старостиху хромающей… И он был теперь глубоко убежден, что это была одна игра, ради того чтобы узаконить присутствие толстой и здоровенной палки.

«А ведь она меня, пожалуй, отколотит, – думал Михайло, провожая гостью. – Всё наши на смех подымут. А что тут с ней поделаешь? Долго ли ударить».

– Куда же ты меня ведешь? – вымолвила старостиха.

– А вот, пожалуй, сюда вот… Там не так просторно, – выговорил Михайло, не зная, что сказать. – Так лучше будет, – прибавил он, спохватившись, что соврал.

Старостиха, важно шагая, старалась слегка прихрамывать. Гордо закинув голову назад, с величественным выражением лица, медленно проследовала она в зеленую горницу, которая была на самом краю большого дома.

Здесь она уселась в большое кресло и, поглядев на Михаилу, спросила:

– А Анна?..

– Жена сейчас придет.

– То-то… А с тобой, дураком, я и говорить ни о чем не стану. Мне ее нужно, а не тебя, осел!