Дмитрий Мережковский - Реформы и реформаторы Страница 33

И Стефан, митрополит Рязанский, Фомку анафеме церковной и казни гражданской предал – сжег в срубе на Красной площади.

А господа Сенат митрополита к ответу за то в Питербурх призывали и еретикам поноровку чинили: Фомкина учителя, иконоборца Митьку Тверетинова, лекаря, оправдали, а святителя с великим стыдом из палаты судебной вон изгнали; и, плача, шел и говорил:

– Христе Боже, Спаситель наш! Ты сам сказал: Аще Мене изгнаша, и вас изженут. Вот меня выгоняют вон, но не меня – самого Тебя изгоняют. Сам ты, Всевидче, зришь, что сей суд их неправеден. Сам их и суди!

И как вышел митрополит из Сената на площадь, весь народ сжалился над ним и плакал.

А родший мя на Рязанского в пущем гневе.

Церковь больше царства земного. Ныне же царство возобладало над Церковью.

Древле цари патриархам земно кланялись. Ныне же местоблюститель патриаршего престола грамотки свои царю подписывает: «Вашего величества раб и подножие, смиренный Стефан, пастушок рязанский».

Глава Церкви стала подножием ног государевых, вся Церковь – холопскою.

На что Дмитрий, митрополит Ростовский, святой был человек, а как родший мя напоил его венгерским да стал о делах духовной политики спрашивать, ничего святой старец не ответствовал, а только все крестил да крестил царя, молча. Так и открестился!

Против речного-де стремления, говорят отцы, нельзя плавать, плетью обуха не перешибешь.

А как же святые мученики кровей своих за Церковь не щадили?

У царя архиереи на хлебах, а чей хлеб ем, того и вем.

Прежние святители печальники были всей земли Русской, а нынешние архиереи не печалуются пред государем, но паче потаковники бывают и благочестивый сан царский растлевают.

Народ согрешит – царь умолит; царь согрешит – народ не умолит. За государево прегрешение Бог всю Землю казнит.

Намедни, на подпитках, пастушок рязанский родшему мя говорил: «Вы, цари, земные Боги, уподобляетеся самому Царю Небесному».

А князь-папа, пьяный шут, над святителем ругался:

– Я, говорит, хоть и в шутах патриарх, а такого бы слова царю не сказал! Божие больше царева.

И царь шута похвалил.

На тех же подпитках, как заговорили архиереи о вдовстве Церкви и о нужде патриаршества, родший мя в великом гневе выхватил из ножен кортик, так что все затряслись, думали, рубить начнет, ударил лезвием плашмя по столу да закричал:

– Вот вам патриарх! Оба вместе – патриарх и царь!

Федоска родшему мя приговаривает, дабы российским царям отныне титлу принять императорскую, сиречь древних римских кесарей.

В Москве, на Красной площади, в 1709 году, в триумфованье на Полтавскую викторию людьми чина духовного воздвигнуто некое подобие ветхоримского храма с жертвенником добродетелям российского бога Аполло и Марса – сиесть родшего мя. И на оном ветхоэллинском капище подписано:

Basis et fundamentum reipublicae religio. – Утверждение и основание государства есть вера.

Какая вера? В коего Бога или в коих богов?

В оном же триумфованье представлена Политиколепная Апофеозиз Всероссийского Геркулеса – сиесть родшего мя, избивающего многих зверей и людей и, по совершении сих подвигов, возлетающего в небо на колеснице бога Иовиша, везомой орлами по Млечному Пути, с подписью:

Viamque effectat Olympo. – Пути желает в Олимп.

А в книжице, сочиненной от иеромонаха Иосифа, префекта академии, об одной Апофеозиз сказано: «Ведати же подобает, яко сия не суть храм или церковь, во имя некоего от святых созданная, но политичная, сиесть гражданская, похвала».

Федоска родшему мя приговаривал, дабы в указе долженствующей быть коллегии духовной, Св. синода, а то и в самой присяге российской объявить во весь народ сими словами: «Имя самодержца своего имели бы, яко главы своея, и отца отечества, и Христа Господня».

Хотят люди восхитить Божескую славу и честь Христа, вечного и единого Царя царей. Именно в сборнике римских законов читаются нечестивые и богохульные слова: «Самодержец римский есть всему свету Господь».

Исповедуем и веруем, что Христос един есть Царь царей и Господь господей и что нет человека – всего мира Господа.

Камень нерукосечный от несекомой горы, Иисус Христос ударил и разорил Римское царство и разбил в прах глиняные ноги. Мы же паки созидаем и строим то, что Бог разорил. Несть ли то – бороться с Богом?

Смотри гисторию римскую. Говорил кесарь Калигула: «Императору все позволено. – Omnia licet».

Да не единым кесарям римским, а и всяким плутам, и хамам, и четвероногим скотам все позволено.

Навуходоносор, царь вавилонский, рече: «Бог есмь аз». Да не Богом, а скотом стал.

На Васильевском острову, в доме царицы Прасковьи Матвеевны, живет старец Тимофей Архипыч, прибежище отчаянных, надежда ненадежных, юрод миру, а не себе. Совести человеческие знает.

Намедни ночью ездил к нему, беседовал. Архипыч сказывает, что Антихрист-де есть ложный царь, истинный Хам. И сей Хам грядет.

Читал митрополита Рязанского «Знаменья пришествия Антихристова» и сего Хама Грядущего вострепетал.

На Москве Григория Талицкого сожгли за то, что в народ кричал об Антихристовом пришествии. Талицкий был большого ума человек. И драгунского полка капитан Василий Левин, что был со мною на пути из Львова в Киев в 1711 году, да светлейшего князя Меншикова духовник, поп Лебедка, да подьячий Ларивон Докукин и другие многие по сему же мыслят об Антихристе.

По лесам и пустыням сами себя сожигают люди, страха ради Антихристова.

Вне членов – брани; внутри членов – страхи. Вижу, что отовсюду погибаем, а помощи и спасения ниоткуда не знаем. Молимся и боимся. Столько беззаконий, столько обид вопиют на небо и возбуждают гнев и отмщение Божие!

Тайна беззакония деется. Время приблизилось. На самой громаде злобы стоим все, а отнюдь веры не имеем.

Некий раскольщик тайну Христову всю пролил под ноги и ногами потоптал.

У Любеча пролет саранчи с полудня на полночь, а на крылах надпись: Гнев Божий.

Дни кратки и пасмурны. Старые люди говорят: не по-прежнему и солнце светит.

Подпияхом, водковали зело. Видит Бог, со страха пьем, дабы себя не помнить.

Страх смерти напал на меня.

Конец при дверях, секира при корени, коса смертная над главою.

Спаси, Господи, Русскую землю! Заступись, помилуй, Матерь Пречистая!

Добре преподобный Семеон, Христа ради юродивый, другу своему Иоанну-диакону пред кончиною сказывал: «Между простыми людьми и земледельцами, которые в незлобии и простоте сердца живут, никого не обижают, но от труда рук своих в поте лица едят хлеб свой, между такими многие суть великие святые, ибо видел я их, приходящих в город и причащающихся, и были они как золото чистое».

О человеки, последних сих времен мученики, в вас Христос ныне, яко в членах своих, обитает. Любит Господь плачущих, а вы всегда в слезах. Любит Господь алчущих и жаждущих, а у вас есть и пить мало чего – иному и половинного нестает хлеба. Любит страждущих безвинно, а в вас страдания того не исчислишь – уже в ином едва душа в теле держится. Не изнемогайте в терпении, но благодарите Христа своего, а Он к вам по воскресении своем будет в гости – не в гости только, но и в неразлучное с вами пребывание. В вас Христос есть и будет, а вы скажите: аминь!

III

Дневник фрейлины Арнгейм

Этими словами кончался дневник царевича Алексея.

Он при мне бросил его в огонь.

31 декабря 1715

Сегодня скончалась последняя русская царица Марфа Матвеевна, вдова сводного брата Петрова, царя Феодора Алексеевича. При иностранных дворах ее считали давно умершею: со смерти мужа, в течение тридцати двух лет, она была помешанной, жила, как затворница, в своих покоях и никогда никому не показывалась.

Ее хоронили в вечерние сумерки с большим великолепием. Погребальное шествие совершалось между двумя рядами факелов, расставленных по всему пути от дома усопшей – она жила рядом с нами, у церкви Всех Скорбящих – к Петропавловскому собору, через Неву, по льду. Это тот же самый путь, по которому два месяца с лишним назад везли на траурном фрегате тело ее высочества. Тогда хоронили первую чужеземную царевну, теперь – последнюю русскую царицу.

Впереди шло духовенство в пышных ризах, со свечами и кадилами, с похоронным пением. Гроб везли на санях. За ним тайный советник Толстой нес корону, всю усыпанную драгоценными каменьями.

Царь впервые на этих похоронах отменил древний русский обычай надгробных воплей и причитаний: строго приказано было, чтобы никто не смел громко плакать.