Юрий Герман - Рассказы о Дзержинском Страница 33

Павел Федорович писал и курил самокрутку за самокруткой. Симбирцев иногда пил воду, иногда замолкал надолго, только губы у него беззвучно шевелились. Потом, точно спохватившись, начинал говорить опять.

- Меня расстреляют? - спросил он вдруг.

- А что же с вами делать? - хмуро отозвался Павел Федорович. Перевоспитывать?

- Но я... раскаиваюсь... раскаиваюсь горячо. Искренне! Видит бог, как я раскаиваюсь.

- Это вы трибуналу доложите - насчет раскаянья, - так же хмуро и глухо сказал Павел Федорович. - Я лично вашими переживаниями не интересуюсь...

В соседней комнате Вася допрашивал Осокина.

- Попрошу вас нормально отвечать на вопросы, а не обдумывать каждый ответ по часу! - строго сказал Вася. - Мы тут не в бирюльки играем! Пора понять!

- Я к этим негодяям никакого отношения не имею! - заявил Осокин. Мало ли кто сознался! Они сознались в своих преступлениях и меня запутывают, а я вот не сознаюсь и никого не запутываю. Я честный человек. Если в чем-нибудь и виноват, то только в том, что покупал. Я - покупатель. Ну и судите за это. Пожалуйста! Сделайте одолжение!

Вася не перебивал. Он берег свой главный козырь. И жалко было расставаться с ним вот так, сразу.

- Что же именно вы покупаете? - спросил Вася.

Осокин пожал узенькими плечами. Не очень-то ему страшен этот мальчишка! И ничем вся эта катавасия не кончится. У них нет никаких улик против Осокина. Еще извиняться будут - вот что произойдет. И, совсем обнаглев, Осокин сказал:

- Вот что, молодой человек! Вы едва начинаете свою жизнь, а я сед, как бобер...

Но следователь не дал ему закончить нравоучительную фразу. Внезапно перегнувшись через стол, он спросил звонким, напористым, недобрым голосом:

- А что вы изволили делать месяц тому назад на станции Саракуз?

Осокин откинулся на спинку стула:

- Я? На станции Саракуз? Я, Осокин?

- Да, вы, Осокин, на станции Саракуз. У вас провизионка в удостоверение заложена, и выписана она до станции Саракуз. Чье консульство хранит там запасы хлеба? Отвечайте!

"Пропал, - чувствуя холод в груди, подумал Осокин. - Пропал. Сгорел. Теперь кончено!"

Но все-таки он еще пытался сопротивляться. Даже хохотал. Какое там консульство? Это даже смешно! Консульство! Можно выдумать все что угодно. Просто у него там старший брат в Саракузе работает помощником главного бухгалтера, он зарезал свою корову Мушку и, таким образом...

- Никаким не образом! - усталым голосом сказал Вася. - Вы ездили туда, чтобы наладить связь с амбарами королевского консульства. У вас было письмо туда от некоего мистера Фишера. На основании этого письма вам удалось вывезти из Саракуз под видом иностранного имущества несколько тысяч пудов хлеба в запломбированных вагонах. Вы даже имели охрану - вагоны охранялись от голодных людей. Этот хлеб был доставлен в Москву и Петроград и здесь через вашу контрреволюционную организацию...

Осокин сделал негодующий жест рукой.

- ...через вашу контрреволюционную организацию, - жестко повторил следователь, - хлеб был обменен на бриллианты, золото и главным образом картины. Картины эти вывозил мистер Фишер, предварительно их гримируя под произведения, не имеющие художественной ценности. Так?

Осокин обвис. "Мальчишка знает все. Но какие у него могут быть доказательства насчет картин? Еще сегодня днем там, в мастерской, было все в порядке, в полном порядке. Нет, картины он не возьмет!"

- Что касается станции Саракуз, - печально сказал Осокин, - то я там был. Где был - там был. Выполнил, так сказать приватно, поручение. Заплатили мне за это натурой - хлебом. Все мы люди, гражданин следователь, все мы человеки, и человеческие слабости нам свойственны. Да, да, заработал два пуда хлеба, каюсь, расстреливайте. Что же касается до картин...

Он развел руками...

Когда Осокина увели, Вася заперся в комнате на ключ, положил на стол лист бумаги и, мучительно борясь с усталостью, стал рисовать. Сначала он набросал то, что было намалевано поверх той картины, которую первой очистил реставратор: стакан от снаряда, зеленые бессмысленные палки, пирожное на круглой тарелочке. Потом по памяти набросал две плоскости, образующие как бы лицо, потом фонарь, повисший на проволоке, и маленький труп внизу слева. Теперь он рисовал лихорадочно быстро, восстанавливая в памяти то ненавистное ему искусство, из-за которого его, молодого студента Академии художеств, не пускали к себе на знаменитые "пятницы" друзья художника Егоршина. Тогда он сказал им все, что думал об их работах. Улюлюканьем и визгом они встретили его слова о Федотове и Репине, о Сурикове и Поленове. Кто он был для них тогда? Глупый мальчик со старомодным Пушкиным в руках. Революционеры в искусстве - они, а он - ничтожество, подражатель, копеечный рисовальщик. Его оскорбили, выгнали. Всю ночь он крутился по мокрым улицам Петрограда, останавливался и снова шел, опять останавливался и бежал, ничего не понимая, растерянный, потрясенный, уничтоженный. Потом он понял, несколько позже, после Октября, когда встретил Егоршина возле Зимней канавки. Кривя рот, Егоршин сказал:

- Ну как, господин пролетарий? Наступили ваши красные денечки? Искусство, понятное народу! "Волга, Волга, чей стон раздается"? Поделитесь вашими творческими планами! Над каким полотном сейчас работаете?

- Над полотном я сейчас не работаю, - бледнея от бешенства, сказал Вася, - некогда!

- Чем это вы так заняты?

- Борьбой с такими господами, как вы! Пока мы с вами не справимся, ничем другим заниматься невозможно.

- А, может быть, мы с вами справимся?

- Вряд ли! - сказал Вася. - Каши мало ели!

Повернулся и ушел, чувствуя, что Егоршин смотрит ему в спину ненавидящими глазами. Так они виделись в последний раз. И вот в Петрограде, в ЧК, в студеный январский день Вася увидел то, что когда-то делали в живописи Егоршин и его друзья. Но раньше они рисовали старательно, теперь малевали. Снарядный стакан был умело выписан на старой картине Егоршина; теперь с трудом можно было понять, что это нарисован стакан от снаряда. И любовь к трупам - это тоже Егоршин. Только они - эти ненавистники настоящего искусства - могли решиться на такое преступление. Только они!

Еще дважды Вася вызывал Осокина, но тот уперся, - знать не знает, ведать не ведает. Тогда Вася поехал в библиотеку и просидел там два дня, копаясь в журналах того времени, когда Егоршин устраивал свои скандальные выставки. Теперь сомнений больше не было. Замазывает картины для людей мистера Фишера Егоршин.

Поздно вечером Вася Свешников с журналами и рисунками пошел наверх к Феликсу Эдмундовичу. Дзержинский, в накинутой на плечи шинели, писал, наклонившись над столом.

- Вы что? - спросил он, продолжая писать.

Вася разложил на столе свои рисунки и рассказал все, что думал по поводу Осокина и полотен, уходящих за границу. Еще тогда, в Петрограде, реставратор вспомнил Егоршина. И это, конечно, верно. За эти дни Свешников проверил: Егоршин теперь живет в Москве у какого-то свободного художника Горбатенко. Вот восстановил по памяти старые "работы" Егоршина. Что касается новых работ Егоршина и его компании, то товарищ Дзержинский сам их видел тогда на Гороховой.

- Да, видел, - усмехнувшись ответил Дзержинский.

Подумав, посоветовал:

- Если этот Горбатенко откроет вам дверь и впустит на фамилию Осокина, - значит, сомневаться не в чем. Произведите обыск. Вы сказали, что Горбатенко живет в пятом этаже?

- Да, в пятом.

- Видимо, мастерская. Там они, по всей вероятности, и работают на благо мистеру Фишеру. Обыск решит все сомнения. Идите.

Вася пошел к двери.

- А писать хочется? - издали спросил Дзержинский.

- Очень! - ответил Вася.

- Вот кончится это трудное время, - сказал Дзержинский, - пойдете дальше учиться. Будете писать... Ну, идите, идите...

Подышав в озябшие руки, Свешников переложил маузер из кобуры в правый карман своей пегой куртки.

Сзади, в темноте, задевая карабином за кривые щербатые ступеньки, шел красногвардеец Назимов. Вася сердито зашипел: "Потише нельзя?" Внизу или наверху - в этой кромешной тьмище ничего нельзя было разобрать - с фырканьем и воплями метались коты, злые, голодные, осатаневшие. Один, сверкнув изумрудными глазами, пронесся у самых Васиных ног, другой с окаянным воплем прыгнул через пролет...

Миновали четвертый этаж, поднялись на пятый. В выбитые стекла хлестал сырой мартовский ветер. Здесь, что ли?

Назимов щелкнул новой зажигалкой; голубое пламя осветило крепкую дверь, табличку, как у врача:

СВОБОДНЫЙ ХУДОЖНИК ГОРБАТЕНКО

- Свободный? - шепотом спросил Назимов. Что-то его удивило в этом слове на табличке. Очень удивило. Он даже пожал плечами.

Вася постучал раз, потом еще раз, крепче. За дверями кто-то выругался, подождал и спросил:

- Кого надо?

- Егоршина, от товарища...