Анатолий Лысенко - Хомуня Страница 34

В Новгород-Северском погасили огни, подчистую выгребли из печей золу, вынесли ее во дворы и огороды, водой залили остатки тлеющих углей. Во всем городе не осталось ни одной искры, потушили даже лампады у образов. На конную площадь со всех домов несли охапки соломы и хвороста. Там, недалеко от городской стены, у южных ворот, вбили в землю две дубовые сваи — на четверть сажени одна от другой, — наверху каждой вырубили углубления, в которые вложили поперечную — в руку толщиной — балку, по краям обмотанную просмоленной паклей и старым засаленным тряпьем.

А на улицах, примыкающих к конной площади, в это время уже накапливался скот, задержанный в базах по случаю праздника, хозяева ждали, пока старики добудут живой священный огонь, подожгут солому и хворост, сложенные у ворот, чтобы через священное пламя перегнать стадо на пастбище, очистить коров и лошадей от скверны, не допустить мора.

От него же, от живого огня, предстояло возжечь и погашенные домашние очаги, и Ярилово колесо, и купальские костры на лугу, для которых там уже готовились хворост и сухие дрова.

Хомуня с самого начала вызвался помочь старикам установить это нехитрое сооружение для добычи живого огня, вместе с ними готовил сваи и вбивал их в землю. Дело это оказалось далеко не простым и потребовало довольно много времени. То ли место выбрано неудачно, то ли оттого, что уже давно не было дождей и поэтому земля превратилась в камень, но с какой бы силой Хомуня ни колотил молотом, дубовая свая лишь звенела, поддавалась слабо, не хотела углубляться в почву.

С дощатого настила, положенного на высокие козлы, Хомуня украдкой поглядывал на пристань, где народу становилось все меньше и меньше, за Днестр, где поп Евигрий уже давно закончил читать свою ежегодную проповедь, и народ, рассыпавшись по всему лугу, делился на братчины, стелил скатерти, из хворосту и сухих бревен выкладывал костры.

Хомуня боялся одного — перевозчики подберут оставшихся на пристани людей, причалят свои ладьи к противоположному берегу реки и откажутся плыть за опоздавшими — кому захочется садиться за весла, если вино уже будет пениться в кубках.

Дед Словен, ветхий, белоголовый, с редкой, будто выскубленной бородкой, и сам тщедушный, маленький, сидел на заборале — на верхней площадке городской стены, спиной как-то сумел втиснуться в узкую бойницу, — был главным распорядителем, указывал, как забивать сваи, вытесанные из сухого дуба, твердого Перунова дерева, как на них рубить в обло — делать полукруглый паз для поперечной балки. Словен сразу заметил беспокойство и нетерпение Хомуни, нахмурился. Он уже раскрыл свой беззубый рот, хотел прикрикнуть на Хомуню, чтобы не крутил головой, смотрел куда следует да. посильнее колотил молотом, но, видно, раздумал. Лишь глаза, светлые, водянистые — выцвели за долгие годы — пристально смотрели на отрока, и рот так и остался открытым. То ли не захотел гневить бога, портить праздник себе и отроку, то ли пожалел, увидев его прилипшую к спине, мокрую от пота рубаху. Наверное, пожалел, потому что, не отводя глаз от Хомуни, зачем-то сверху вниз провел ладонью, по остроносому своему лицу, жидким усам и бороде, будто смахнул нахлынувшую злость, сказал:

— Успеешь за Днестр, без живого огня не начнут праздника. Подождут.

Хомуня улыбнулся Словену, еще усерднее замахал тяжелой кувалдой.

Свая гудела и постанывала. Однако, хотя и медленно, но с каждой минутой все глубже и глубже погружалась в землю. И земля принимала ее в свои объятия, стискивала так крепко, что, казалось, сухое бревно по воле богов пустило корни и крепко уцепилось ими за подземельные камни.

В народе говорят, будто в давние времена, когда еще не родился прадед того человека, который построил здесь первый дом, на этом месте стоял самый высокий дуб. По нему можно было забраться на небо, но люди боялись даже приблизиться к священному дереву, лишь издали поклонялись ему. Однажды разыгрался сильный ветер и вырвал дуб с корнем, но не повалил его на зеленые травы, а поднял ввысь и погнал по синему морю — безбрежному воздушному океану. И тогда это священное дерево превратилось в полногрудую облачную деву, красавицу неописуемую. Увидел ее громоносец Перун, загорелся к ней пламенной любовью и в тот же миг пронзил ее насквозь быстрой молнией — плодотворной огненной палицей. И растаяла полногрудая красавица в объятиях грозного Перуна, дождем пролилось его семя на землю, от него и пошло произрастать изобилие плодов и всякое довольство.

До прихода христианских проповедников русичи творили суд и правду только под старыми могучими дубами, под их сенью всегда изрекались приговоры, навеянные не прихотью жреца или князя, а внушением Перуна. Такие дубы окружались крепкою оградою, и, кроме жреца, войти за ограду мог только тот, кто захочет принести жертву Перуну, или тот, кто ищет спасения от смертельной опасности.

Хомуня закончил бить сваи, острым топором-саморубом сделал углубления — в точности, как велено, — вложил в них поперечную балку и усмехнулся тайно, чтобы не увидел Словен. Получилось так, будто соединились Перун и его полногрудая дева: свая — жена, поперечная балка — муж.

Дед Словен подал Хомуне маленькую корчагу с чуть загустевшим конопляным маслом.

— Плесни туда Перунова семени, так возгорится быстрее.

Когда все было готово, Словен покинул свой пост, сбежал по лестнице вниз, сам пристроил на балке прочную пеньковую веревку — трижды обогнув ею поперечину, расставил людей — по шесть человек на каждый конец пеньки. По команде Словена, дергая веревку то в одну, то в другую сторону, они начали быстро вращать балку, пока от трения не появился живой священный огонь — загорелись масло и пакля в углублениях свай.

Этим огнем и подожгли кучи соломы и хвороста, сложенные у ворот. Потом, перекрестившись, дед Словен запалил приготовленный заранее пеньковый витень, хорошо пропитанный смолой и салом, подал его Хомуне.

— Ступай на пристань, лодка ждет тебя, вези людям живой огонь. Притомились, поди, на лугу…

Небольшая, быстрая на ходу, четырехвесельная лодка за несколько минут доставила Хомуню к противоположному берегу. Высоко подняв палку с горящим пеньковым витнем, Хомуня спрыгнул на землю и побежал к взгорку, где на высоком ясеневом столбе блестело на солнце желтоватое колесо.

Чтобы попасть на взгорок, Хомуне надо было обогнуть небольшой овраг, непроходимо поросший ежевикой и низкорослым ракитником. У самого начала оврага взметнулось несколько высоких гладкоствольных осин.

Оттуда, из-за осин, неожиданно и нагрянули, наскочив на Хомуню, гусляры, сопельщики, игрецы на дудах и бубнах с пестрой ватагой молодых женщин, одетых в длинные, до самой земли, голубые платья. Волосы женщин, их плечи и груди были увиты тяжелыми венками из ярких полевых цветов, и Хомуня никак не мог понять, кого представляли они: то ли русалок — их платья по низу были мокрыми, — то ли двенадцать великих Пятниц — олицетворение древней богини Мокоши в разных ее ипостасях, хозяйки священной земной влаги, покровительницы полей и скота, богини, которой и теперь молились русичи о благополучии и домашнем счастье. Но скорее всего это были русалки, иначе зачем им красоваться простоволосыми, распускать косы, ведь видно, что все они давно уж не девицы.

Женщины, чуть-чуть возбужденные хмелем, плотным кольцом окружили Хомуню, танцевали, громко смеялись. Стараясь перекричать громкие удары бубнов и гул сопелей, они наперебой о чем-то взывали к Хомуне, чего-то требовали от него. Но Хомуня не мог разобрать ни одного слова: музыка, голоса женщин сливались в один оглушающий шум.

Хомуня удивленно смотрел на скачущих вокруг него водяных дев, пытался выскочить из круга, боялся, что, если задержится с ними надолго, пеньковый витень сгорит и он не сможет донести живой священный огонь до Перунова колеса.

Лишь немного позже, когда ввели в круг белого, под красным седлом, украшенного цветами коня, Хомуня понял, что коль в руках у него оказался пеньковый витень со священным огнем, его же, Хомуню, женщины на сей раз избрали Ярилою. На Хомуню набросили ослепительно белый, расшитый красными молниями охабень — длинное, похожее на плащ, платье с четырехугольным откидным воротом и с прорехами для рук — возложили на голову венок, подсадили в седло, подали человечью голову, вырезанную из березового обрубка, колотушку, горсть ржаных колосьев, коню повесили на шею бубенчики и колокольчики.

Хомуня включился в игру. Кое-как пристроив поданные ему вещи у седла и на коленях, прижав к груди деревянную голову и высоко подняв горящий витень, он пустил коня на взгорок.

Музыка грянула еще громче, веселее. Хомуня оглянулся и увидел, что следом за ним двинулись музыканты и русалки. Раздалась песня:

Еще ходит Ярило по погребу,Еще ищет Ярило неполного,Что неполного, непокрытого,Еще хочет Ярило дополнитиСвою братину зеленым вином…

Радостными криками и танцами встретили Ярилу у Перунова колеса. Вперед выскочили старухи, молодые женщины и девицы, они так же, как и русалки, были с яркими венками на голове, с большими букетами в руках. Букеты эти они бросали Яриле и под ноги его коню. Сопровождаемый веселыми песнями, Хомуня-Ярило медленно приближался к ясеневому столбу, на котором желтоватой сосновой смолою блестело огромное колесо. Женщины уступали Яриле дорогу, образуя узкий, усыпанный цветами проход.