Вениамин Колыхалов - Тот самый яр... Страница 34

Узник не обращал внимания на материализованную тьму. Угли лежали в потустороннем мире от его светлеющего сознания. Смотрел в потолок, желая углядеть отлетевший свет.

Напрасно внушал шестиколенный Авель, шевеля синюшными губами: «Гляди, сука, на протокол… не подпишешь — обретёшь тьму в яру… угли — предвестники преисподней».

Тёмная полоса раздражения упертого чекиста сменялась светлой межой. Он ценил мужество, несгибаемость алтайца. Сможет ли он — Авель с безупречной родословной — вот так же стоически переносить муки голода и бессонья. Горелов обладал золотой волей… я её подрастерял за годы опасного служения…

Перед жертвой ставилось на стол пиво, водка, нарезанная ломтиками колбаса. Запах осетрового балыка ощутимее всего бил по обонянию Сергея. Слюна смачивала язык, гортань, освежала нёбо. Не прекращал голодовку. Ни разу не испробовал вкус тюремной баланды. По-прежнему рябоватый фельдшер вдавливал еду в ноздри.

В одну из хмурых ночей случился обморок. В мозгу просверкала шаровая молния. Колени подкосились. Ощутил в позвоночнике резкую боль… Очнулся на нарах. Обречённый на смерть криворотый мужичок лет сорока подолом бумазейной рубахи вытирал выступающий на лице пот. Узник приоткрыл глаза, настороженно посмотрел на незнакомца.

— Лежи, лежи, голубок… вокруг свои… почти сутки спишь… не всякому такая курортная лафа выпадает Пи-и-ить…

Бортик мятой железной кружки застучал по зубам…

Вернулась с низовья «Надежда». Снова при отплытии проструился славный марш «Прощание славянки».

«Иуда в хорошем смысле слова» вывел узника на тюремный двор: отсюда слышнее волнующие звуки марша. Пусть услышит упрямец уплывающую музыку, вберёт в себя прах рухнувшей надежды, поверженной свободы.

Следователь, отвечающий за воспитательную работу в коллективе чекистов, играл с осуждённым в зонные кошки-мышки.

Тюремный мастак подделал подпись, поставил на протоколе допроса. Тайну подделки мог раскрыть только опытнейший почерковед. Не идти же к строгому коменданту с позорным проколом: за две недели не выбил признания вины, не заполучил подпись. А так довольны все — Перхоть и получивший сон борец за народ-сброд. «Поставил подпись перед потерей сознания». Докажи попробуй обратное… «Славянин Горелов, ты не из нашего рода-племени… Надоело валить в яр вонючую массу… Отары не убывают…»

«История бурно протекает по мне, — рассуждал Сергей Горелов, обретая помаленьку реальность. — Ничто так не отравляет человеческую сущность, как заведомая ложь».

Славянка прощалась несколько минут, отведённых для марша. Подследственный видел язвительную улыбку Авеля, который научился считывать по лицам камерников болевую информацию. Наслаждался унижением, чекистской всесильностью. Терзал народного заступника запретом на воду и сон. Сейчас терзает отвальным маршем, наводящим смертную тоску, вселенское уныние… В тенётах НКВД бьются в корчах бросовые людишки — расходный материал. Умный Пиоттух понимал и принимал всё вероломство приспешников главного кремлёвца. Редко гаснет его трубка… не гаснет грузинский пыл… Там тоже охраняемая зона… каждый сантиметр просматривается отборными чекистами… Замыслил вождь раскулачивание — многотысячные толпы спецпереселенцев кормят гнус в нарымской тайге, на васюганских болотах. Задумал разметать остатки белогвардейщины, крестьянского сопротивления, объявить террор красным тузом в политической колоде — вот он, режим комендатур, концлагерей…

«На руку нашему племени разбойная политика вождя, — ликует Авель Борисович, — идёт косовица сорной травы… Казаки-разбойники отхватили для Руси лишку земли! — до Тихого океана усердники государевы доскакали. Всякие Ермаки покоряли таёжные дебри, степи. Не захотелось отсиживаться на тихом бреге Иртыша. Не тот масштаб покорения. К чему пришли? К какому брегу прибились?..»

Сгущался лагерный мрак.

Спёртый воздух камеры вызывал тошноту. В ушах звенела маршевая музыка. Славянка простилась с унылыми берегами, с Ярзоной, с историком, пробивающим в трактате слежалые пласты веков. Ползут равнодушные времена, растворяются в судьбах. История государства Российского прирастает тёмными подробностями. Что всплывёт? Что замуруется в провальной памяти прошлого?

Возникшее отупение, втиснутое безразличие погрузили Горелова на дно глубокого колодца. Он обрадовался возможности сгинуть там — в недрах измученной Родины. Унизит короткая свинцовая весть. Возмутит захлорированная братская яма. И это унижение, и это возмущение двумя лучами пробьются к высотам звёзд. И всё…

Полубредовое состояние сменялось прояснением сознания. Бормотал предложения для трактата, путаясь, сбиваясь с оси замысла.

Было у Авеля Борисовича шутейное увлечение, называл его стоическим: вырезал фаллосы. Больше нравилось резчику расхожее словцо на мягкую букву. На втором месте по значимости звучания стоял обыкновенный смертный член. Но в целях народной конспирации увлечённый мастер всегда козырял фаллосом. Что-то упругое и в то же время скользкое слышалось в слиянии магических букв.

Корни-закорюки для поделья отбирал везде — в тайге и в сограх. Ах, какие залупы вырезал умелец отточенными стамесками, шлифовал мелкозернистыми наждачными шкурками. Изгибы, ложбинки пропиливал личнёвыми напильниками.

Выстраивал фаллосы матрёшками — по росточку. Были в высоту ружейного патрона. Доходили до солидности ученического пенала. В коллекции находился предмет особой гордости: он называл его членом Квазимодо. Сосновый сучок попался оригинальный, с утолщением. Крупнячок имел размер завидный. Резчик по дереву считал: у звонаря-горбуна собора Парижской Богоматери такой и должен обитаться. Ворчливая супруга Матильда, проходя мимо деревянных удальцов, отплёвывалась и шипела:

— Позорник! Свой бы имел такой устойчивости.

Грозилась собрать блестящую срамоту до кучи и сжечь.

— Только попробуй! Вышка обеспечена.

В тяжёлый непохмельный понедельник комендант, проходя в кабинет, приказал замершему в стойке дежурному:

— Срочно петуха ко мне!.. Пиоттуха.

Умащиваясь в кожаном кресле, проворчал: наградили же род ползучий имечком…

Козырнув, отчеканив «здравия желаю!», с бравым перестуком каблуков подплыл старший лейтенант госбезопасности. Военная выправка выдавала служаку не первого лямочного года: лямку-портупею тянул с гордостью, являясь примерным офицером органов.

— Фамилию менять не думаешь? Например — на Петухова…

— Мы — Пиоттухи — гордимся коренной фамилией.

— Гордись-гордись. X… по-прежнему вырезаешь?

— Так точно… совершенствуюсь. Нервы успокаивает заделье.

— А вот мои нервишки расшатываются, как старый штакетник. Убийство кадровых сотрудников. Побег особо опасных преступников. Посёлок завален погаными частушками. А мои сыщики-членорезы задельем стоячим увлекаются. Послушай:

Будешь слева, будешь справа —В органах — одна расправа.Будешь сзади, впереди —Всё равно в тюрьму иди.Дел-то внутренних не счесть.— Где у вас, служаки, честь?Поглядишь эНКаВэДэшник —То убийца, то приспешник.

— Позор! — взревел Петр Петрович.

Старший лейтенант раскрыл рот: тугая словесная затычка коменданта не позволила вставить оправдательный вердикт. Тирада с веской долей матерщины длилась с минуту.

Всполошно зазвонил телефон.

Переговорив, Перхоть нежно опустит трубку на рычаг.

— Утешили. Следственная комиссия откладывает приезд… До её появления отыщите сочинителя. На что замахивается подлец:

Зачем кулачить мужика —Пашет, сеет хлебушко.Раскулачить бы ЦК —Посветлеет небушко.

— …Политическая уголовщина!.. Есть намётки, соображения? Да ты садись — чего торчишь фаллосом?!.. В газете был?

— Сотрудники «Северной окраины» — люди проверенные, надёжные. Частушки не типографского набора. Конспиратор хитрый — крамолу буквами заглавными переписал.

— Ищите! Ты — главный ответчик за воспитательную работу. За сыскную тоже… Это тебе не члены вырезать…

С тяжелой ношей выходил Авель Борисович из кабинета.

«Мудак перхотный! То Иудой обзовёт, то дельце подсунет след опытное… Приказал историка с дипломом по-братски допросить… Не получается братца заиметь. Не сознаётся герой славянского происхождения… Ничего, не таким рога обламывал, вышибал из них дух Минина и Пожарского… Стоп! Не из братца ли прут частушки? Трактат сочиняет. Башковитый. „Не кулачьте мужика — раскулачьте, мол, ЦК“. За отца мстит рифмами ядовитыми… Версия нуждается в тщательной проверке…»

В камеру подсадили толстяка с тупым взглядом перекормленного хряка. Обожрался недоваренной горошницей: фабрика газа выпускала ядовитых шептунов. Возмутителя камерного воздуха дважды звезданули по рыхлой шее. Лучше бы не трогали, не встряхивали гороховое месиво: воздушные атаки усилились.