Евгений Сухов - Тайная любовь княгини Страница 34

— Пафнутий, — окликнул боярин дворецкого.

— Чего изволишь, боярин?

— Собирай челядь.

— Это я мигом. Всех соберу! — притворил за собой дверь слуга.

Борис Горбатый редко выходил со двора один. Он окружал себя многочисленной свитой даже тогда, когда заявлялся к соседу во двор. Стряпчие вслед за князем несли его шапку, меч, вели под уздцы коня; рынды следовали за ним по обе стороны с обнаженными топориками, как будто опасались нападения неприятеля, а челядь шла позади неорганизованной толпой, громкими криками извещая о приближении государева вельможи.

Сейчас Борис Иванович собирался к великой княгине Елене, а потому выход должен быть особенно торжественным. Князь даже подумывал о том, что стоило бы надеть свою парадную броню, но, поразмыслив, решил, что в ней он будет выглядеть чересчур уж воинственно, а ему следовало выказать смирение.

Явился Пафнутий, поскреб широкой пятерней грудь и объявил:

— Собрались, боярин. Так куда мы сейчас пойдем — в корчму иль, быть может, девок купающихся глазеть?

— К государю пойдем, холоп, — объявил боярин. — Всем скажи, чтоб рубахи белые понадевали, а ежели замечу на вороте следы от вина или блевотины, повелю на торге высечь! Слыхал?

— Как же не слыхать — слыхал.

— Вели попону черную разыскать, ту, что золотыми нитями расшита. В самом углу прореха махонькая… величиной с мизинец. Пускай ее мастерицы заштопают.

— Будет сделано, Борис Иванович. Зашьют попону, как новенькая будет.

Горбатый оставил многочисленную челядь у ворот дворца. Слуги, привыкшие к долгому ожиданию и постоянным отлучкам своего господина, оказались предусмотрительными — извлекли из котомок бутыли с вином, мягкие калачи и удобно разлеглись на увядшей траве.

Князь Борис был одним из тех немногих бояр, кому дозволено являться без доклада. При государе Василии Ивановиче он не однажды пользовался этим своим правом, когда решался спор о местничестве,[41] и великий князь, не желая обидеть заслуженного воеводу, как правило, становился на его сторону.

Последний раз он явился к Василию Ивановичу незадолго до его смерти, когда игумен Симонова монастыря надумал собирать оброк с его крестьян. Выслушал великий князь взволнованную речь славного боярина и повелел выпороть нахала-владыку на виду у всей братии.

Сейчас дело обстояло по-иному: Иван Васильевич для государских дел был маловат, а Елена Васильевна не всегда являлась даже на пятничные сидения с боярами, и, как правило, Думу вел конюший Овчина-Оболенский.

Борис Иванович поднялся по широкой лестнице, перевел дух, с сожалением заметил, что ранее взбирался куда быстрее, а высота была только в радость. Видный вельможа строго посмотрел на безродных, которые слетелись огромной толпой на Постельное крыльцо, как воробьи на дармовой хлеб, и, плечиком отстранив зазевавшегося караульничего, вошел во дворец.

— Бердыш убери, дурень, на плахе им размахивать будешь, а не в государевых покоях, — строго выговорил он отроку и, отпустив ремень едва ли не до колен, двинулся по коридору, освещенному множеством факелов.

Борис Иванович шел в Переднюю комнату, где еще недавно великий князь Василий устраивал сидение с боярами. Караульщики не задерживали воеводу, предусмотрительно отступая в сторону. У Передних палат Борис Иванович малость приостановился, отер вспотевшие ладони о порты, а потом, перекрестившись, толкнул тяжелую дверь.

Боярин знал, что великая княгиня Елена Васильевна совсем перешла из женской половины дворца в комнаты государя. И сейчас он готовился встретить нескольких мамок, которые должны были помогать княгине облачаться и расплетать косу, но когда увидел сразу три дюжины молодых боярышень, немного оробел. Окружали государыню девки красивые и ладные, и воевода в который раз за последнее время с горечью подумал, что, может быть, напрасно он провел лучшие годы на поле брани, а не в постельных утехах.

— Чего ты хотел, Борис Иванович? — Государыня сделала шаг навстречу.

— Тут такое дело, Елена Васильевна, — не смел ступить далее боярин. — Мне бы с тобой без лишних переговорить.

— Ступайте, девицы, — махнула дланью великая княгиня, и боярышни рассыпались, словно горох в бурю. — Что же ты хотел мне такое поведать, чего мои девицы знать не должны?

— Знаешь ли ты, Елена Васильевна, что всегда верой и правдой служил я московским государям? При Иване Васильевиче подле его оружия стряпал, в Новгород Великий его сопровождал, а при Василии Ивановиче полками командовал, не однажды рать возглавлял. Мне бы и тебе, государыня, послужить хотелось.

— С чем же ты пришел, боярин? Или обидела чем?

Борис Иванович всегда считал, что литовки очень красивы. От русских баб их отличала необыкновенная белизна кожи, будто она присыпана снегом, а волосы цветом напоминали пестрые камешки, выброшенные на прибалтийский берег в свирепую бурю.

— Матушка, я всегда твою ласку видел. Привечала ты меня не только добрым словом. В прошлом годе на Пасху с государева стола получил пирог с грибами, а нынче на праздник Всех Святых жалован был рейнским вином с великокняжеских подвалов. Грех мне, государыня, таить на тебя обиду. И другим не позволю! — повысил голос знатный воевода. — Не ратное это дело — наушничать, а только не могу поступить иначе. Глаза хочу твои приоткрыть, государыня, на лукавые помыслы.

— Продолжай далее, Борис Иванович, — подбодрила ласково великая княгиня. — Помню я твою добрую службу.

Голос у Елены Васильевны был журчащий и хмельной и походил на струю вина, разбивающуюся об пол. И опьянел боярин от слов государыни, будто взаправду отведал ковш медовухи.

— На измену меня Андрей Шуйский подбивает, Елена Васильевна. Говорит, что в вотчину к князю Юрию Ивановичу ехать надобно. Берегись, матушка, прослышал я о том, что совокупляются бояре вокруг Юрия. Только и ждут, злыдни, когда ты споткнешься, а у них силы предостаточно, чтобы тебя в спину подтолкнуть.

— Вот как! Руки у них отсохнут. А тебе, князь, спасибо за службу. Ступай себе.

Заструилось вновь крепкое вино, и Борис Горбатый мог поклясться, что чувствует его запах. Крепкие пары витали в воздухе, они способны были замутить разум, опьянить мозг, и князь уже чувствовал, как тягучий хмель потихоньку добирается до его сознания.

— Постой, боярин, — окликнула государыня Бориса Ивановича, а когда тот глянул на нее из-под кустов седых бровей, продолжила: — Чем ты можешь доказать свою правду?

— Чем же я могу доказать, матушка? Только праведной службой своей, — пожал плечами боярин.

— Ежели провисишь на подъеме полчаса, тогда поверю, — заключила матушка-государыня.

От былого хмеля не осталось даже запаха. Тряхнул трезвой головой Борис Иванович и отвечал:

— Ради правды я и поболе могу провисеть.

— Не будем откладывать надолго. Не терпится мне выявить изменника. Вот сегодня я и узнаю, кто прав.

В ПЫТОШНОЙ ИЗБЕ

Хозяином Пытошной избы был Иван Шигона. Со времени приключившейся с ним напасти он изрядно поусох, пожелтел и выглядел, как сухарь, только что вынутый из духовой печи. Плечи его скривились и приподнялись к самым ушам, а ключицы так заострились, что того и гляди расцарапают до крови шею. Иван почти лишился волос, а его лысый череп потемнел и напоминал крашеное пасхальное яйцо, каким ветхие старушки потчуют несмышленых младенцев.

В самом дальнем углу избы за махоньким столиком устроился поседевший в приказах дьяк, но, несмотря на лета, он был бодр и по-крестьянски крепок. Единственным недостатком служивого являлась глухота, и Шигона всякий раз так кричал дьяку в ухо, будто его самого пытали заедино с прочими мятежниками.

Заплечных дел мастерами в Пытошной избе были два брата. Видно, зачали их родители в пятницу, вот потому выросли они нескладные, с огромными туловами. Братья напоминали корявые, неструганые чурбаны, из которых бестолково выпирали обломанные сучья в виде коротких рук.

Свое дело они исполняли исправно и, как могли, выжимали из заговорщиков подлинную правду, не гнушаясь даже клещами.

Здесь же находился Овчина-Оболенский, по велению государыни он был назначен судьей и теперь неловко поглядывал на престарелого Бориса Горбатого, который уже снял кафтан и стал распоясывать порты.

— Понимаю я тебя, Иван, — утешал своего судью Борис Иванович, — доносчику первый кнут. Так наши деды живали, от этих заветов и мы не должны отступаться. — Горбатый опустил штанины, и Овчина узрел наготу именитого боярина.

— Ты уж меня прости, Борис Иванович, не по своей воле судить поставлен.

— Ишь, как все меняется, Иван. Когда-то ты в моей рати полковым воеводой был, а сейчас по указанию самой государыни судьей поставлен, чтобы доносчиков допрашивать. — Оборотясь к заплечных дел мастерам, князь скомандовал, будто бы видел перед собой дворовых людей, служивших у его стремени: — Приступайте, готов я. — И вытянул вперед мускулистые руки, заросшие до самых локтей рыжеватыми волосами.