Патрик О'Брайан - Командир и штурман Страница 34

Пятница, 29 июня, ветер SuE… Легкий бриз и ясная погода. Испытывали большие орудия. Пополудни выбирали якорный канат. После полуночи умеренные бризы и облака, взят третий риф на грота-марселе, поставили фор-марсель и втугую разрифлили его, сильные шквалы, в 4 убрали прямой грот, в 8 взяли рифы на прямом гроте и поставили его. В полдень штиль. Сей мир покинул Генри Гуджес, судовой фельдшер. Испытывали большие орудия.

Суббота, 30 июня, слабый ветер, переходящий в штиль. Испытывали тяжелые орудия. Джон Шеннаган и Том Йетс получили по 12 ударов линьком за появление в пьяном виде. Закололи быка весом 530 ф. Воды осталось 3 тонны.

Воскресенье, 1 июля… Выстроили экипаж корабля по подразделениям, читали Дисциплинарный устав, провели богослужение и предали морю тело Генри Гуджеса. В полдень погода без изменения».

Погода не изменилась, однако солнце опускалось в синевато-багровую, вздутую тучу, возвышавшуюся в западной части горизонта, и всякому моряку было понятно, что погода не долго будет оставаться такой. Матросы, растянувшиеся на полубаке и расчесывавшие свои длинные волосы или заплетавшие их друг другу в косички, снисходительно объясняли новичкам, что эта длинная зыбь, идущая с зюйд-оста, эта странная липкая жара, которую излучало как небо, так и стекловидная поверхность мерно дышащего моря, этот грозный вид солнца означают, что, разлаживая природные связи, грядет какое-то апокалипсическое явление и ночь грозит обернуться кошмаром. У бывалых моряков было достаточно времени для того, чтобы напугать своих слушателей, и без того выбитых из колеи скоропостижной кончиной Генри Гуджеса (он сказал: «Ха-ха-ха, корешки, мне сегодня стукнуло полсотни лет. О господи!» — и тотчас отдал концы, сжимая в руке стакан с грогом, к которому даже не успел приложиться), — а времени у них было достаточно, потому что было воскресенье, и полубак был полон отдыхающих матросов, распустивших свои косицы. Некоторые затейники отращивали длинные косы и затыкали их за пояс. Теперь вся эта краса была распущена и расчесана; влажные волосы были гладкими, успевшие высохнуть — пушистыми, еще не смазанными маслом. Эти шевелюры придавали своим владельцам странный, грозный вид, делая их похожими на неких оракулов, что еще больше усиливало робость новичков.

Хотя бывалые матросы явно перебарщивали с запугиванием, они вряд ли могли преувеличить серьезность скорого испытания, поскольку зюйд-остовый шквалистый ветер, задувший как предвестник шторма в конце последней «собачьей» вахты, к половине средней вахты уже превратился в мощные ревущие потоки воздуха, настолько обремененные теплым дождем, что рулевые были вынуждены нагибаться и прикрывать ладонью рот, повернув голову в сторону, чтобы можно было дышать. Волны громоздились все выше и выше; они были не так громадны, как великие атлантические валы, но круче и в известной степени опасней; их гребни срывались перед самым бушпритом и проносились над топами мачт. Высота волн заставила убрать все паруса, кроме штормового стакселя. Судно выдерживало шторм выше всяких похвал. Возможно, оно было не очень быстроходным, не очень грозным или изящным но, опустив на палубу брам-стеньги, закрепив пушки по-штормовому, задраив все люки, кроме кормового, имея сотню миль пространства с подветренного борта, «Софи» могла с комфортом, ничего не опасаясь, лежать в дрейфе, покачиваясь как гагара. Кроме того, Джек Обри заметил, наблюдая, как «Софи» карабкается по пенистому склону волны, смело рассекая носом ревущий гребень, а затем плавно скользит вниз, — это было удивительно сухое судно. Он стоял обхватив рукой бакштаг; на нем была парусиновая куртка и штаны из калико; его соломенные волосы, которые он отрастил, подражая лорду Нельсону, вздымались на вершине каждой волны и ниспадали на плечи, когда судно проваливалось вниз: чем не природный анемометр. Он наблюдал за тем, как в просветах туч мелькала вполне романтичная луна. С огромным удовлетворением Джек Обри убеждался, что мореходные качества брига не только оправдали, но даже превзошли его надежды.

— Судно удивительно сухое, — заметил он, обращаясь к Стивену, который, решив, что лучше умереть на открытом воздухе, выполз на палубу, где его привязали к пиллерсу, и теперь он стоял позади капитана, ни слова не говоря, насквозь промокший и перепуганный.

— Что?

— Судно… удивительно… сухое.

Стивен Мэтьюрин раздраженно нахмурился: ему было не до пустяков.

Но взошедшее солнце поглотило ветер, и к половине восьмого утра от шторма осталась только зыбь и линия облаков, низко нависших над далеким Лионским заливом в норд-вестовой части горизонта. Небо было невероятно чистое, а воздух настолько прозрачен, что Стивен мог разглядеть цвет лапок буревестника, пролетевшего ярдах в двадцати от кормы «Софи».

— Я помню невероятный, унизительный ужас, — произнес он, не отрывая глаз от птицы, — но не могу понять природы этого чувства.

Матрос за штурвалом и старшина-рулевой на посту управления изумленно переглянулись.

— Мне вспоминается одна роженица, — продолжал Стивен, передвинувшись к поручням на юте, чтобы не потерять буревестника из виду, и повысив голос. Рулевой и старшина поспешно отвернулись друг от друга, сделав вид, что ничего не слышат. Судовой врач, который вскрыл череп старшего канонира (среди бела дня и в присутствии потрясенных зрителей, собравшихся на главной палубе), уже пользовался большим уважением, но мог в одночасье потерять весь нажитый им моральный капитал. — Был такой случай…

— Парус на горизонте, — воскликнул впередсмотрящий к облегчению всех, кто находился на квартердеке «Софи».

— Где именно?

— С подветренного борта. Два — три румба от траверза. Фелюка. Терпит бедствие — паруса у нее полощут.

Шлюп повернулся в ту сторону, и вскоре находившиеся на палубе заметили вдали фелюку, которая то вздымалась, то опускалась по склонам длинных неспокойных волн. Она не пыталась скрыться, изменить курс или лечь в дрейф, но стояла на месте с трепетавшими на ветру разорванными парусами, находившимися при последнем издыхании. В ответ на приветствие «Софи» фелюка не подняла ни флага, ни семафора. Когда шлюп подошел поближе, те, у кого были подзорные трубы, увидели, что фелюка рыскает оттого, что на румпеле никого нет и он ходит ходуном сам по себе.

— На палубе валяется тело, — с глупой улыбкой произнес Бабингтон.

— Не очень-то хочется спускать шлюпку, — сказал Джек Обри как бы про себя. — Уильямс, подойдите лагом, хорошо? Мистер Уотт, отрядите людей, чтобы вывесили кранцы. Что вы скажете об этой посудине, мистер Маршалл?

— Думаю, сэр, она из Танжера, может быть, Тетюана, во всяком случае, с западного края побережья…

— Человек, который застрял в квадратном люке, умер от чумы, — заключил Стивен Мэтьюрин, задвинув внутрь колена подзорной трубы.

После этого заявления воцарилась тишина, и ветер, дувший в вантах, вздохнул. Расстояние между судами быстро сокращалось, и теперь все могли разглядеть тело, торчавшее из кормового люка, а ниже — тела еще двух человек. Полуобнаженный труп запутался в снастях возле румпеля.

— Не давать парусам заполаскивать, — скомандовал Джек Обри. — Доктор, вы уверены в том, что говорите? Возьмите мою подзорную трубу.

Взглянув в нее, Стивен вернул трубу хозяину и сказал:

— В этом нет никакого сомнения. Сейчас соберу свой медицинский набор и отправлюсь туда. Возможно, там остались живые.

К тому времени оба судна почти соприкасались бортами, и на планширь фелюки карабкалась ручная генетта, готовая перепрыгнуть на шлюп. Пожилой швед Вольгардсон, добрейший из людей, швырнул швабру, чтобы сбить зверька, и все матросы, стоявшие возле борта, принялись свистеть и вопить, чтобы отпугнуть его.

— Мистер Диллон, ложимся на правый галс, — произнес капитан.

Тотчас «Софи» ожила: раздались пронзительные команды боцмана, матросы бросились по своим местам, поднялся гам, и среди общего шума Стивен воскликнул:

— Я настаиваю на шлюпке… Я протестую… Дружески взяв доктора за локоть, Джек Обри втолкнул его в каюту.

— Мой дорогой сэр, — сказал он. — Боюсь, что вы не должны ни настаивать, ни протестовать. Иначе это будет мятеж, и вас придется повесить. Если вы ступите на палубу этой фелюки, то, даже если вы не подхватите там заразу, мы должны будем поднять желтый флаг по прибытии в Магон, а вы знаете, что это значит. Сорок дней, черт побери, на карантинном острове, и, если вы посмеете выйти за частокол, вас застрелят — вот что это такое. Подхватите вы эту заразу или нет, полкоманды умрет со страху.

— Так вы намереваетесь оставить это судно на произвол судьбы, не оказав ему никакой помощи?

— Да, сэр.

— Вы берете на себя ответственность?

— Конечно.

В шканечном журнале почти ничего не отмечено по поводу этого эпизода: вряд ли удалось бы найти какие-то официальные выражения для того, чтобы сообщить, как судовой врач набросился с кулаками на капитана. Событие это было описано так, словно ничего не произошло: