Дмитрий Нагишкин - Сердце Бонивура Страница 34

— Ли? Зарубил казак?

Пэн кивнул головой, Виталий увидел, что глаза у Пэна красные и усталые.

— Его из театра домой ходи. Тут один офицер и один казак подходи. Сабля давай рубить. Ли даже кричи не могу, сразу голова долой… Тут наши люди кричи, тогда казака и офицера убегай. Дядя Коля говори, это контрразведка люди Ли убивай… Еще дядя Коля говори, тебе надо осторожнее ходи, шибко кругом ходи не надо, дома надо сиди…

— Может быть, это не Ли? — со слабой надеждой сказал Виталий.

Пэн отрицательно качнул головой:

— Моя так тоже сначала думай. Потом ходи смотри: наша Ли.

— Ты видел его?

— Да.

Пэн решительно поднялся и стал прощаться.

— Моя надо еще один места ходи!

Он взялся за свою жердину. Виталий спросил:

— Ты давно огородником-то стал, Пэн? А как же твоя «юли-юли»?

— Это моя братка огородника. А сегодня «юли-юли» работай другой братка!

— Сколько же у тебя братьев, Пэн? — спросил Виталий.

Смуглое лицо Пэна залила светлая улыбка.

— Моя братка много! А тебе разве мало?

Забрав корзины с овощами, Пэн протиснулся в двери, оставив несколько пучков редиски и моркови на столе Тани. Скоро за стеной опять послышался его истошный крик.

Глава 9

Крещение

1

Наутро, в девять, в непоказанное время, заревел гудок электростанции; прерывистый, высокий, он взвился в воздух, в котором витала еще утренняя свежесть. Вслед за гудком электростанции, тонким, точно девичий голос, раздался густой, солидный гудок депо. А там вспыхнул целый хор паровозных гудков. Низкие — декаподов, фистула — «овечек», свистки — маневровых — все разом взревело, оповещая о начале забастовки.

Вспыхивали и долго ватными хлопьями висели в воздухе облачка пара. Перекликались службы и участки, сигналя друг другу, точно рядовые в шеренге, ведя счет стоящим в строю. Этот разноголосый крик заставил всех рабочих одновременно бросить работу. Тяжелый паровой молот с полпути рухнул вниз, сплющил болванку, не доведя до формы. Залили кузнецы свои горны, и едкий дым, смешанный с паром, повалил из кузнечного цеха. Паровозники покинули стальные машины, вытерли ветошью руки и вышли из депо. Вагонники, плотники, металлисты, кочегары, сторожа, машинисты, стрелочники, сцепщики, смазчики, угольщики, слесаря, токари, фрезеровщики — рабочие и мастера — бросили работу. Сложив инструменты в свои деревянные или жестяные ящики, шли они к выходу на улицу; один к одному, группа сливалась с группой. Точно весенняя река, вскипая и пучась от ручьев, все росли толпы рабочих, шедших из цехов и служб огромного железнодорожного узла, собираясь к виадуку. Там уже стояли представители стачечного комитета, взволнованные, празднично настроенные.

Отсюда, с пятисаженной высоты, вся территория узла была как на ладони.

Отсюда можно было рассмотреть, как стекались толпы рабочих.

Оглядывались вокруг члены стачкома и не могли удержаться от возгласов, в которых слышалось и волнение, и радость оттого, что дело началось. И хотя были уверены они, что никто не смалодушничает, никто не подведет, все же восклицали, точно все происходящее было неожиданным:

— Кузнечный выходит!

— Электростанция пошла!

— А вон, вон деповские повалили!

— Вагоноремонтный выступает. Эка вышагивают… за руки взялись!

— Служба пути идет!

Раскрасневшаяся и взволнованная Таня подбежала к Антонию Ивановичу.

— Ну, стрекоза-егоза, ты у грузчиков была? — спросил Антоний Иванович.

— Была, Антоний Иванович, ровно в восемь подошла к этому типу. Так и так, говорю, сегодня. А он: «Что сегодня?» — «Ну, говорю, начинается!» «А-а! Вы, говорит, из комитета или как?» — «Из комитета», — говорю. Он постоял, подумал, говорит: «Хорошо!»

— А что значит — хорошо? Бастуют они или нет?

— Я думаю, бастуют! — не слишком уверенно ответила Таня. — Хорошо — это значит: ладно, есть!

— Н-да! Это по-твоему или по-ихнему?

Антоний Иванович стал озабоченно вглядываться в очертания товарного двора и пакгаузов, крытых волнистым железом.

Ворота товарного двора распахнулись. Из них повалили грузчики. Они шли гурьбой, направляясь в поселок.

— Куда же они? — недоумевая, спросил кто-то.

Виталий тотчас отозвался:

— По домам — кому забастовка, кому отпуск… Они же стоят в политических вопросах на принципиально отличных позициях, чем мы.

Стачком дружно расхохотался.

Многотысячная толпа скопилась под виадуком.

Настроение у всех было боевое, задорное. Многие нацепили красные банты поверх рабочего платья. Толпа шумела, гул перекатывался волнами с края на край, то затихая, то разражаясь с новой силой. Тысячи лиц, обращенные к виадуку, мелькали внизу. Тысячи глаз отражали безоблачное небо, ясный день.

То в одном, то в другом месте вспыхивали песни, в центре послышались слова «Варшавянки»:

Вихри враждебные веют над нами,

Темные силы нас злобно гнетут…

Их перебивали женские голоса:

Отречемся от старого мира!

Отряхнем его прах с наших ног…

Толпа искала песню, которая была бы подхвачена всеми, впитала бы в себя движение всех сердец, наполненных в этот день неизбывным сознанием своего единства и силы, сочетав воедино мысли и чувства всех забастовщиков. Но вот всплеснулось в одном месте:

Вставай, проклятьем заклейменный…

И нестройно в разных концах толпы подхватили:

Весь мир голодных и рабов!

Один за другим гасли напевы других революционных песен, и все новые и новые голоса подхватывали слова:

Кипит наш разум возмущенный

И в смертный бой вести готов!

Уже сотни пели великую песню. Члены стачкома пели, обнажив головы. «Интернационал» лучше всего передал настроение толпы и все сделал ясным. Здесь собрались те, кто хотел власти Советов на Дальнем Востоке… Забастовщики снимали шапки, кое-кто по военной привычке поднес руку к козырьку. Затихли понемногу разговоры, смех, шутки, и вторую строфу пела уже вся огромная толпа.

Алеша Пужняк и Квашнин протиснулись к перилам виадука, прикрепили один конец толстого красного свертка и стали развертывать его, идя вдоль перил. И по мере того как развертывался громадный красный транспарант, всем становилось видным, что на нем было написано:

Вся власть Народному собранию Дальневосточной Республики!

Да здравствует Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика!

Долой интервенцию!

2

Затихла Первая Речка.

Молчали корпуса депо. Торчали, уткнув в небо коромысла, угольные «журавли» на складе. Стояли паровозы там, где из их нутра вырвался последний вздох. Не светились горны в кузнечном цехе. Не ухал паровой молот. Опрокинулись и застыли вагонетки на товарном дворе. Стояли вагоны: неразгруженные — запломбированные, непогруженные — порожние. Не будил рабочих по утрам гудок. Не носили жены обед в узелках своим мужьям в цехи.

Только дачная линия жила. Сколько полагалось по урезанному расписанию, столько пар дачных поездов обслуживали по очереди бастовавшие. Однако на станции дежурные члены контрольной комиссии осматривали составы: не едут ли солдаты, нет ли военных грузов?

Потянулись дни.

Ощущение праздника, что владело всеми в день митинга, прошло. Это была забастовка на срыв воинских перевозок. Экономические требования, которые были выдвинуты рабочими, администрация могла бы удовлетворить. Но стачком не шел на переговоры с нею. Дело было не в этих требованиях…

Однако рабочие тосковали по привычному труду.

Федя Соколов жаловался Виталию:

— Тоска, Антонов! Никогда не думал, что ничего не делать так трудно. Скажи, пожалуйста, отчего бы это?

— Оттого, что ты рабочий человек, созидатель. Радость жизни твоей — в созидании полезного для людей.

— Что-то больно мудрено ты говоришь, Виталя! — качал головой Соколов. Тоска! Танюшка-то дома?

— Дома.

— Пойти, что ли, к ней, хоть гитару послушать.

И Таня в последнее время была грустна. К Виталию она относилась с почтительной нежностью. Она не осмеливалась на прежнюю фамильярность, хотя иногда юноша замечал на себе ее пристальный взгляд. В таких случаях он задавал ей вопрос:

— Ты что, Танюша?

— Ничего, Виталя, просто так, — отвечала она самым беззаботным голосом, на какой была способна, но при этом отводила взгляд в сторону — задумалась.

— О чем, Танюша?

— Думаешь, не о чем?

Однако отнекивалась, когда Виталий просил ее поделиться с ним своей заботой.

О разговоре, происшедшем у Тани с Алешей, Виталий ничего не знал и не догадывался о чувстве девушки к нему. И никак не мог он подумать, что именно он, Виталий Бонивур, является причиной бледности Тани, сдержанности ее и того, что прежняя веселость ее исчезла вместе с почти мальчишеской угловатостью манер, которые сменились теперь женственностью и даже какой-то застенчивостью, делавшей Таню тоньше и одухотвореннее.