Федерико Андахази - Фламандский секрет Страница 34

III

Франческо Монтерга, худой как щепка, с бородой, спускающейся до самой груди, с взглядом, потерянным в глубинах его собственной печали, бежал по улочкам Брюгге, сам точно не зная куда. Он наискось пересек рыночную площадь и углубился в тесный лабиринт, что начинался за церковью Крови Господней. Подобно собаке, ориентирующейся по запаху, на каком-то углу он свернул и вдруг увидел перед собой мост, переброшенный через улицу Слепого Осла, — тот самый, который описывал в своем письме Хуберт. Художник остановился в узкой тени, которую мостик отбрасывал на мостовую, огляделся по сторонам, пытаясь угадать, где здесь может быть дверь, и, благодаря скорее удаче, чем расчету, вошел в дом ван Мандеров. Не задумываясь о последствиях, Монтерга побежал вверх по лестнице, пока не достиг прохода, соединявшего две стороны улицы. Не увидев здесь никого и не слыша ничего, что говорило бы о присутствии обитателей, художник решительным шагом двинулся в мастерскую. Сначала он заглянул на кухню, потом заметил приоткрытую дверь напротив. Мастер легонько толкнул ее и, не распахивая полностью, обследовал узкий освещенный пятачок, открывшийся перед ним. Когда глаза Монтерги чуть привыкли к царившему внутри сумраку, он разглядел человеческую фигуру, вытянувшуюся во всю длину в центре небольшой комнатки. Франческо Монтерга прошел внутрь, обойдя странное бревно, свисавшее с пола до потолка, и обнаружил черную квадратную дыру, зиявшую рядом с бездыханным телом старшего из фламандских братьев. Старый художник боялся, что пришел слишком поздно. Он ринулся вниз по узкой лесенке, пропуская перекладины, не обращая внимания на жестокое жжение в ладонях, которые он стер о поручни. Мастер буквально рухнул на пол подземелья. Он сильно расшибся, но боли не почувствовал и бросился по темному коридору к приоткрытой двери, из которой виднелся слабый огонек свечи. Собрав последние силы, флорентийский мастер достиг входа в каменную клеть. Он толкнул дверь и увидел своего ученика, Пьетро делла Кьеза, одетого как женщина, уже положившего руку на голову филина, уже готового поднять крышку чаши.

— Пьетро, нет! — успел крикнуть Франческо Монтерга.

Фатима ясно расслышала чужой голос и вздрогнула от неожиданности. Но, услышав звук этого имени, не поняла, что обращаются к ней. Женщина обернулась через плечо и с большим трудом признала в этом иссохшем, одряхлевшем человеке, от которого остались лишь кожа да кости, своего старого учителя. Со дня их последней встречи прошло совсем немного времени. И все-таки казалось, что прошли столетия. Фатима не хотела вспоминать. Ей не нужны были воспоминания о том дне, когда они решили разыграть страшный фарс. О том дне, когда появилась на свет португалка Фатима и ее несуществующий муж, судовладелец Жилберто Гимараэш. О том дне, когда она впервые оделась женщиной, чтобы Хуберт мог выследить ее в библиотеке, якобы во время ее тайных посещений. Образ этой женщины был вдохновлен памятью о сестре Марии, так заботливо нянчившей Пьетро в Оспедале дельи Инноченти. Это сестра Мария дала супруге судовладельца свой язык, это у нее позаимствовала Фатима свое крестьянское простодушие и наивность. Но для того, чтобы пробудить к жизни Фатиму, сначала было необходимо убить Пьетро. Стоя у подножия золотой чаши, в которой находился предмет ее заветных помыслов, Фатима не хотела воскрешать в памяти день, когда, чтобы окончательно похоронить маленького ученика, им пришлось убить невинного крестьянина со сходным телосложением и изуродовать его лицо, чтобы никто не смог заподозрить подмены. Оставалось сделать всего один шаг, чтобы раскрыть секрет цвета в первозданном состоянии, и Фатима отказывалась вспоминать проблему, с которой им пришлось столкнуться, убив молодого крестьянина: семья погибшего могла заявить права на тело, найденное в лесу. И тогда пришлось прятать смерть среди других смертей. Исчезновение второй жертвы должно было вызвать смятение и навести на мысль, что причина этих смертей коренится в чьем-то повредившемся рассудке. Изобретение Фатимы должно было стать идеальной приманкой, которая заставит Дирка ван Мандера заглотить крючок. Что может быть более соблазнительного, чем взяться за работу, на которую оказался не способен смертельный враг, Франческо Монтер-га. Как выдумать лучший способ проникнуть в дом врага: прекрасная женщина в мертвом городе, юная соблазнительная женщина в доме двух одиноких отчаявшихся мужчин. Какое отмщение могло более подойти Пьетро, чтобы расквитаться за все издевательства Хуберта, фламандского шпиона — того самого, который, высмеивая его малый рост и отсутствие волос на теле, называл его La Bambina , — чем действительно превратиться в Bambma и отплатить фламандскому учителю за перенесенные от ученика унижения. А теперь, в шаге от самого вожделенного секрета, Фатиме явно не понравилось бы услышать ни о безвинной смерти Хуана Диаса де Соррильи, II Castigliano, ни о пытках, которым подвергли единственного друга Пьетро, Джованни Динунцио. Фатиме ничего не захотелось бы знать и о том, какую смерть принял Хуберт ван дер Ханс от рук Франческо Монтерги в день, когда отправил свое последнее письмо. Стоя в центре этого ледяного склепа, Фатима не хотела вспоминать ни об извращенном злоупотреблении властью, которой Монтерга обладал над своим учеником из Борго-Сан-Сеполькро, ни о той ночи, когда он застал их в библиотеке. Повернувшись спиной к чаше, не сводя взгляда со старого мастера, Фатима наконец решилась открыть заветный сосуд.

— Пьетро, нет! — еще раз крикнул Франческо Монтерга. Но было уже поздно. На этот раз Пьетро делла Кьеза был окончательно погребен.

Фатима подняла крышку золотого кубка.

IV

Когда Фатима подняла крышку, произошло такое, что никто никогда не сможет описать. Потому что на самом деле она этого не видела — женщина стояла спиной к ковчегу, глядя в глаза Франческо Монтерге, который, против своей воли, продолжал смотреть прямо на золотой кубок. Сияние невыразимой белизны вырвалось из сосуда и заполнило собой всю комнату. Флорентийский мастер в конце концов наблюдал своими глазами бесценный секрет цвета в первозданном состоянии. Он видел одновременно Все и Ничто, видел черное и белое, видел повторяющиеся до бесконечности хаос и космос, видел саму развернутую бесконечность вселенной и видел также дурную, перевернутую бесконечность, которую предугадал Зенон Элейский. Он был свидетелем конца и начала, он увидел разрешение всех апорий и понял глубинный смысл всех парадоксов, он видел все картины, какие есть на свете — те, что прятались в затерянных пещерах Франции, когда Франция еще не имела названия, египетские и греческие картины, картины своего учителя и картины своих учеников, и те, что написал он сам. А еще те, что до сих пор не были написаны. Он видел купол капеллы и палец Бога, дающего жизнь первому человеку, видел загадочную полуулыбку какой-то женщины на фоне ада и на фоне рая, видел самые безупречные перспективы, когда-либо построенные человеком, видел лестницы, которые одновременно поднимались и опускались, и так до бесконечности. Он видел Сатурна, пожирающего своих детей, и шеренгу людей, которых казнили с помощью неизвестного оружия; видел нож, отрезающий человеческое ухо, и поле подсолнухов — такое, каким никто его доселе не писал; видел повторяющиеся изображения собора Парижской Богоматери — одинаковые, но все-таки различные в зависимости от положения солнца; видел скалистые берега, отвесно обрывающиеся в море, и дикий сумрак английских лесов; видел веселых обнаженных женщин, заброшенных в бордели какого-то отдаленного и мерзкого будущего; он видел дневной пейзаж посреди кромешной ночи и ночную улицу, залитую полуденным солнцем; видел истекающих кровью коров, подвешенных за задние ноги; видел все возрасты женщины и просто цвета, лишенные всякого смысла; отражение художника в зеркале и семейство неизвестного монарха; видел искаженное изображение лошади, высунувшей свой искаженный язык на искаженном фоне далекой разрушенной Герники. И больше он ничего не видел. Никогда. Так же как у его учителя, Козимо да Верона, так же как у Грега ван Мандера, до последнего дня своей жизни оберегавшего глаза своего младшего брата, так же как у всех, кому было явлено откровение цвета в первозданном состоянии, — глаза Франческо Монтерги потухли, погрузились в черную ночь, из которой нет возврата.

Пьетро делла Кьеза, Фатима, все так же стоявшая спиной к чаше, не оборачиваясь, положила крышку обратно на кубок, и в комнате снова воцарился полумрак. Старый мастер Монтерга опустился на колени и, прикрывая мертвые глаза, попросил ученика подать ему чашу. Казалось, он не придает никакого значения своей внезапной слепоте. Единственное, что имело для него значение, — это обладание чистой субстанцией, сияние которой превращает самую заурядную краску в совершенный, безупречный цвет. Франческо Монтерга хотел только одного — этого абсолютного света, одна капля которого придает самому грубому пигменту недосягаемую чистоту. Он заплатил за Oleum Presiotum дорогую цену и теперь предъявлял права на то, что ему принадлежало. Даже зная, что ему никогда больше его не увидеть. Фатима смотрела на своего старого учителя, размахивающего в воздухе руками, бранящегося и умоляющего, и ощущала в глубине его мертвых глаз самую глубокую и необъяснимую алчность. Женщина взяла массивный факел, висевший на стене, осторожно подошла к двери, а потом одним прыжком выскочила из клети, захлопнула тяжелую железную дверь и заперла ее снаружи, просунув рукоять факела в дверные кольца. Уходя все дальше по темному коридору, ведущему к лестнице наверх, Фатима в последний раз слышала приглушенные вопли Франческо Монтерги.