Валерий Кормилицын - Держава (том первый) Страница 35

В огромном, полном верующих Андреевском соборе отец Иоанн служил праздничную обедню. Негромкий его голос звучал во всех пределах храма. Он говорил проповедь:

— Часто лукавая и слепая плоть, или живущий в нашей бренной плоти Князь века сего, шепчет нам, что в Тайнах только хлеб и вино, а не самое Тело и Кровь Господа; и лукавыми свидетелями посылает для этого зрение, вкус, осязание… Гордый разум наш и Тайну Божию хочет исследовать. А если не может, то отвергает… — оглядел внимательно слушающих его прихожан. — Тайна Святой Евхаристии есть чудо из чудес, большее даже, чем «сотворение мира», а потому уму здесь должно лишь смириться и принимать всё верою. А отвергать Тайну есть неразумие, даже безумие; ибо чудо — выше естественных законов, выше ума.., — заметил, что простой народ крестится и внимает ему, а пришедшие для развлечения молодые люди, видно студенты, иронично улыбаются.

«Не верят! — опечалился пастырь. — Лев Николаевич Толстой успел переубедить их… Не верят в Воскресение…» — скоробно вздохнул и обращаясь в основном к студентам продолжил:

— Апостол Фома говорил: «Не поверю, что Иисус Христос как Бог воскрес силой божества своего», хотя десять Апостолов уверяли его: «Видели Господа». Но Фома повторял: «Поверю лишь тогда, когда увижу язвы от гвоздей на теле Его». Смотрите, что хочет неверующий Фома… Но чего Господь для нас не делает! — глядел в глаза увлёкшимся речью проповедника студентам и курсисткам. — Он является Апостолам и говорит Фоме.., — казалось, что тихий голос отца Иоанна заглушил все другие звуки и мысли. Хотелось только внимать ему и Верить. — … Поднеси сюда свой перст, посмотри на мои руки и не оставайся в неверии, — замолчал, оглядывая прихожан.

Тишина… Весь собор затих. Только лёгкое потрескивание свечей… Только скорбные лики Святых. Только древняя строгость икон…

Все ждали Слова!..

Даже студенты забыли о своей иронии и серьёзно, без улыбок, глядели на отца Иоанна.

Совсем негромко, но так, что услышали его сердцем и мыслями все прсутствующие, вымолвил он слова Господа: «Ты поверил, когда уже увидел меня; блаженны те, которые не видевши уверовали!» — протянул к пастве руки свои. — Вслушайтесь, братие… Не видевши — уверовали!.. — Замолчав, широким крестом осенил себя, с радостью заметив, как молодёжь, задумавшись, тоже осенила себя крестным знамением.

— Аминь! — закончил пастырь проповедь свою.

Великая радость пела в душах людей. Восторгом замирало сердце от колокольного боя, за которым чудилось Воскресение Христа, и вставала Непобедимая, Мощная, Гордая Россия.

РОССИЯ!!!

САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ СТРАНА НА СВЕТЕ!!!

После обедни Рубанов–старший в парадной генеральской форме стоял в гостиной, и уже разговевшийся и хорошо остограмленный, христосовался с прислугой и дворней, перед поцелуем каждому протягивая красное пасхальное яичко из подноса на столе.

Стоявшие рядом с ним сыновья, после троекратного лобызания, одаривали прислугу красными десятирублёвами ассигнациями, как было велено отцом. Мадемуазель Камилла за свои страдания получила сорок рублей, но ей, по замечанию Глеба, следовало поделиться с мадам Светозарской.

Ирина Аркадьевна не понимала такого панибратства и ушла в свой будуар готовиться к встрече с гостями.

Прибывшие первыми брат с женой и детьми, с иронией наблюдали за старорежимной картиной христосования.

Единственно, чему Георгий Акимович позавидовал, это когда Максим приник к свежим губкам горничной Даши, но зато его чуть не стошнило, когда брат челомкался с мохнатой похмельной рожей сторожа Пахомыча.

«Я либерал, но до такого отношеня с дворней не опущусь», — молча осуждал старшего брата. А вслух произнёс, дождавшись очереди расцеловаться с Максимом:

— Я заместо яичек своей прислуге книжки Толстого подарил, — горестно терпел, пока брат смачно лобызался с его женой.

Сыновья тоже расцеловались с роднёй, но деньги им не вручали.

К огромной радости Глеба у него в руках остался хрустященький красненький червончик — отец обсчитался, который он тут же, блаженно жмурясь, засунул в прорезь кошачьей копилки.

____________________________________________

Царская семья встречала Пасху не в весеннем, но холодном Петербурге, а в тёплой солнечной Ливадии.

Ещё до отъезда, согласно устоявшейся традиции заведённой его отцом, Николай заказал придворному ювелиру Фаберже два подарочных яйца — для жены и матери.

Император считал своего ювелира гением, как то и было, и полностью доверял ему в выборе материала и композиции. Гениальный мастер внутрь каждого своего творения вкладывал таинственный сюрприз. Начал он с миниатюрной корзины с цветами из золота. Затем создал украшенного драгоценными камнями петушка, который появлялся из яичка, хлопал крыльями и кукарекал. Позже появился шедевр под названием «Великая сибирская железнодорожная магистраль». Яйцо представляло глобус из разноцветной эмали, на который серебром он нанёс очертания Сибири и ниточку железной дороги. Чудо спрятал внутри яйца, верхушка которого открывалась, если взяться за венчавшего его золотого двуглавого орла. Там находились пять

вагончиков и локомотив, колёсики которых начинали вращаться после нескольких оборотов золотого ключика.

После заутрени, поздравив со светлым праздником жену и расцеловав дочек, император и императрица троекратно целовались с придворными, офицерами и нижними чинами охраны, протягивая каждому пасхальное яичко.

Александра Федоровна всей душой полюбила этот светлый праздник. Полюбила даже больше Рождества, потому что не надо было присутствовать на Рождественском балу, где придворные дамы демонстрировали ей своё пренебрежение.

После обедни обер–прокурор Святейшего Синода Константин Петрович Победоносцев, выпив рюмку пшеничной за светлый праздник и без аппетита закусив, решил развлечься, и велел дежурному чиновнику купить билеты первого класса на поезд Петербург—Москва. Как водится — туда и обратно.

«Гулять, так гулять! Чтоб чертям тошно стало… Хотя, полагаю, нечистых и так тошнит от одного моего вида», — немножко польстил себе.

Вечером, под стук колёс, блаженно лежал на мягком диване и наслаждался ленью.

«Всё–таки Обломов был счастливый человек, — позавидовал известному литературному сибариту, — валяйся себе и за державу отвечать не надо.., да и на всяких либералов наплевать.., а ведь сколько они, черти непутёвые, нервов моих понапрасну изводят, начиная с Толстого и кончая семинаристами… Эти чада неразумные, перепив, видать, пшеничной, взяли за моду писать на стенах всех, посещаемых ими российских уборных: «Победоносцев козёл». А может, это их наставники мел тратят, в сквернословии упражняясь, чтоб краску у меня на ремонт выбить? — задумался начальник попов, дьяконов и чад неразумных — семинаристов. — А я им, грешникам окаянным, оклады повысил… Тьфу! Дьяволы мохнатые… А всё Лев Николаевич… Совсем стыд человеческий потерял… Пишет чёрт те что, похуже семинаристов, а ведь уже жизнь прожил, — закряхтев, выглянул в окно, — Травы–то нет, рано ему ещё косить, — вновь улёгся на диван. — Самое от него и зло. А к грешному его слову прислушивается интеллигенция. Ну сомневаешься ты, и сомневайся на кухне по–тихоньку, ан нет, на весь мир надо… и внушать свои сомнения этим дурачкам очкастым, — хмыкнул и, вытянув руку, отодвинул подальше от себя очки на столике. — Спасибо, крестьяне пока верят в Христа и Православную церковь. Вон, сегодня, тысячи храмов полны были во всех городах и весях Великия, Белыя и Малыя России. Молились и радовались Воскресению Иисуса. Славно–то как! А у него всё плохо… Всё надо менять… Правильно говорят, что гениальность равна безумию. Все понятия в голове у графа сместились.

Чиновники, ведущие Россию к процветанию — плохие. Зато те, кто их убивает — хорошие. Ну, если не совсем хорошие, то всё равно подлежащие снисхождению и оправданию, — вспомнил самую острую свою боль — убийство царя–освободителя Александра Второго, деда ныне правящего императора… — За что? Он был добр! Отменил крепостное право, распустил третье отделение, издал множество либеральных, гуманных законов… И такой несправедливый конец. Ещё можно было бы понять, коли стреляли бы в его отца, Николая Первого, в царство коего повесили пятерых декабристов, но на него, или на Александра Третьего покушений не было. Чувствовали твёрдую руку и боялись. А тут такой либеральный государь, — горестно вздохнул и не найдя платка, вытер намокшие глаза тыльной стороной ладони. — И Лев Толстой смел ещё просить государя о снисхождении к убийцам его отца… — повернулся на бок и попытался уснуть обер–прокурор. — Ведь я же отдыхать собрался, и чего мне в голову разные мысли лезут? Толстой ещё этот.., не к ночи будь помянут, — трижды сплюнул через левое плечо, вывернув при этом шею. — Ну вот! И здесь мне навредил, — растёр заломившие мышцы. Нужно улучшать себя, а не исправлять других», — с этой, традиционно православной мыслью Константин Петрович и погрузился в сон.