Владимир Афиногенов - Нашествие хазар (в 2х книгах) Страница 35

В горне ковницы ярко пылал огонь, рдели до готовности тонкие железные пластины. Кузнец, ражий детина с бородой, на которой уже начинала проступать седина, сделал знак крупной головой Доброславу, выхватил из горнового пламени клещами эти пластины, положил на наковальню, и Клуд застучал по ним молоточком, вытягивая и делая выпуклыми, по форме груди собаки. Потом их скрепили крючками и сунули в воду, налитую до краёв в деревянное широкое корыто. Железо, шипя, выпустило из себя жёлтый пар — едко запахло окалиной.

— Хорош доспех будет твоему Буку, — сказал кузнец Доброславу, широко улыбаясь. — Ты и вправду говорил, что собаки в древние времена воевали в таких панцирях?

— В таких ли, не знаю, может, в других, но то, что дрались в битвах рядом с хозяином, — это точно, от отца слышал.

— Световид с тобой, Клуд.

— Спасибо. Прощай.

Клуд взвалил на спину железный панцирь и вышел из ковницы. Позвал Бука, но у входа его не оказалось… Встревоженный Доброслав зашагал домой, чтобы у Дубыни спросить о собаке.

Дубыня два дня назад появился в селении. Радость Клуда, когда он его встретил, была неописуемой… Ведь после того как расстались, сдав соль с Меотийского озера в Херсонесе и освободив из подвала базилики Лагира, прошло ровно семь месяцев — на дворе сейчас стоял месяц листопада[81], по утрам уже выпадал в горах иней, и улетали птицы ещё дальше на юг.

Сейчас друг хоронился на сеновале. Доброслав спросил его о Буке, но он ничего не ведал. Клуд выбежал на улицу, но собаки нигде не было…

Когда он ковал для пса панцирь, Бук лежал у входа в ковницу и, прикрыв глаза, дремал, ожидая хозяина. Ближе к полудню солнце пригрело, лучи упали на лобастую, крупную голову Бука, чутким ухом он уловил тихое попискивание мышей в скирде соломы, сметанной недалеко от кузницы, свист сусликов, вылезших из нор погреться. Из лесного кустарника неожиданно выскочил заяц и, петляя и смешно задирая морду, побежал к реке, — умный пёс сразу почуял его, открыл один глаз и стал наблюдать за ним. Как ему хотелось пообедать сейчас зайчатиной, но Бук с места не стронулся… Хотя ничего не стоило Буку этого бедного зайчонка настичь в несколько прыжков и расколоть, как орех, его голову своими мощными, заострёнными и загнутыми назад клыками, которые были, пожалуй, посильнее волчьих.

Бук походил на мать только своей крупной головой да, может быть, ещё и одинаковым с ней ростом. Но тело его было длинным, гибким и мускулистым, вот оно-то как раз и походило на волчье, так же как морда с жёлтыми пронзительными глазами, широко поставленными и раскосыми, с удлинённым носом, обладающим обострённым чутьём.

Как и у отца, мощные лапы Бука с хорошо развитыми голыми мякишами заканчивались сбитыми в плотный, несколько овальный комок пальцами с когтями большими, черно-бурого цвета.

Месяц назад, встретив в лесу молодого кабана, вспорол ему брюхо. Уши пса не висели, а оставались стоячими и подвижными, покрытыми жёстким и плотным волосом. Волосы росли длинными у Бука только на холке чёрного цвета, они ярко оттеняли мощный загривок. На задней стороне бёдер волосы были короче, нежели у матери, и не образовывали, как у неё, «штанов».

Широкой грудью Бук ломал жерди в кулак толщиной: однажды по неопытности он попал в бревенчатый загон, установленный на лося людьми управителя, но пробил грудью лаз и выскочил на волю.

Видел Бук настолько далеко и ясно, что вдали мог различить среди ветвей ёлок пушистый хвост белки.

Но, несмотря на внешние признаки волка, Бук по характеру оставался преданным хозяину домашним псом; когда ему исполнилось три месяца, Доброслав, который помнил всегда тот злополучный праздник Световида, начал приучать Бука нападать (только по приказу хозяина) на человека.

Клуд надевал кожушок, сшитый из козлиных шкур, накидывал на него ещё ватный халат и уходил с собакой в глухой лог, где их никто не мог обнаружить. Там он учил Бука терзать мнимого врага. Много синяков и шишек Клуд заработал во время этих занятий, даже в трёхмесячном возрасте пёс был силен и отважен.

Никогда бы он не нарушил приказа хозяина — ждать его у ковницы, если бы не увидел на краю леса мать, а рядом с ней волка.

Бук запомнил свою мать на всю жизнь по запаху молока, когда слепой мордочкой тыкался в её соски, и по теплоте, исходящей от её живота. Бука, правда, скоро покинула малыша и убежала к своему другу.

Бука и волк были голодные, поэтому они и прибежали к селению, но обострённым звериным чутьём осознали, что здесь им сегодня вряд ли придётся чем-либо поживиться, и волк, намереваясь уходить отсюда, повернулся мордой к лесу, слегка толкнул поджарым телом свою подругу, но вдруг ощутил её волнение, такое же, как перед желанной охотой. Он вмиг отскочил в сторону и увидел бегущего навстречу пса, огромного и сильного, потянул носом — в ноздри ему шибанул запах домашнего стойла, состоящий из кизячного дыма и козьего молока, исходящий сейчас от этой собаки.

Волк оскалил пасть, шерсть на его загривке встала торчком — добыча сама шла в зубы! — но краем жёлтого, уже налитого кровью глаза он заметил, что Бука, на удивление, уже успокоилась, она даже положила мощную лапу ему на спину, как бы предупреждая не нападать. Да волк и сам понял, что с таким псом, который уже выскочил на пригорок, остановился локтях в двадцати и был хорошо виден, вряд ли ему справиться — разве что вдвоём с Букой, но та неожиданно завиляла хвостом, лизнула в морду друга, успокаивая его, и, высунув язык, что означало дружелюбие и мир, легко побежала к псу.

Вот она тоже выскочила на пригорок, ткнулась головой в лоснящийся бок своего любимца и потёрлась ушами. Бук эту ласку восприял с любовью и нежностью. Он радостно взвизгнул, прижался мускулистой грудью к её тёплой густой шерсти, и они разом кинулись вниз, туда, где настороже стоял волк.

Волк, завидя их, приближающихся к нему, ощерил клыки, и на его загривке шерсть снова встала дыбом. Жутко-хищное промелькнуло и в глазах Бука, и если бы рядом не находилась его мать, он бы наверняка бросился на зверя, но что- то остановило его. Волк по-прежнему стоял в злобной насторожённости, готовый к атаке. И тогда Бук взглянул на мать, как бы прощаясь, и бесстрашно повернул назад.

Конечно же, дома от хозяина он получил трёпку за то, что ослушался. Потом, когда Доброслав примерял на него панцирь, Бук то и дело заглядывал ему в глаза, как бы говоря, что не мог поступить иначе, что желание повидаться с матерью было выше его сил…

— Ну ладно, ладно, — примиряюще сказал Клуд, понимая, что случилось из ряда вон выходящее, если уж Бук пошёл на нарушение его приказа. — Эх, если бы ты, Бук, умел говорить… Хорошо, давай ешь, — Доброслав кинул ему кусок мяса, — и пойдём к Родославу.

Старый-старый человек среди поруганных богов… Слезятся выцветшие глаза твои, на исхудалом лице вздрагивает дряблая кожа, и борода не лежит, как белый плат, на груди, а жалкими клочьями колышется под ветерком около тонкой шеи.

Днём ещё ничего, терпится, — светит Ярило, и тогда вырубленные из берёзы лица маленьких богов, кажется, улыбаются. А вон у того, в которого когда-то впились с десяток хазарских стрел, возле правого уха проросла зелёная веточка, отчего он видится живым и здоровым.

Ночью же на Родослава наваливаются зловещие мысли, и тогда снова возникают в памяти жуткие звуки: крики и стоны умирающих, топот черных хазарских коней, нахрапистое ржание их, визг женщин, и видение — священная лодья, в которой простирает руки к солнцу его дочка Мерцана. И она, как уголёк в прогоревшем костре, радостно померцала перед очами Родослава и погасла… «Где ты? И мерцаешь ли?…»

После такого видения Родославу не хотелось жить… Он уже два раза топился, но всякий раз, когда он погружался в воду реки, резвые струи выносили его на берег, уже наполовину захлебнувшегося… Нет, видимо, Световид не хочет кощунственной смерти своего жреца. Значит, не так уж он виноват перед богами и поселянами…

Успокаивался к утру Родослав, а тут уж наступал день. Так и жил…

К нему приходили люди, приходил с огромной собакой Доброслав, приносили еду, подправляли его жилище, подновляла капище, но уже не те это были боги, не те жертвоприношения!.. Родослав знал, что теперь поселяне больше ездят на кумирню Белбога к Чёрному озеру. Знал и не сердился…

Сейчас он сидел, закутавшись в бараний тулуп, — стояла осень, было холодно, — держал между коленями свой жреческий жезл, вырезанный из орехового молодого дерева, с золотым набалдашником, и нежно гладил его заскорузлыми, скрюченными пальцами — думал над приснившимся сегодня сном…

Будто он, молодой и красивый Родослав, чернобородый жрец Световида, стоит посреди просторного поля, а над ним ярко светит двурогий месяц; тень от фигуры Родослава пролегла далеко-далеко, доставая головой черты, где сходятся земля и небо… Оттого-то и тревожно Родославу, будто тень его заглядывает в самую Душу мира[82]. И тогда на эту черту стал смотреть он с надеждой: оттуда должны брызнуть яркие лучи, но их нет вот уже несколько дней и ночей… Напрасно ждёт Ярилу жрец, только бледным светом двурогого наполняется всё существо Родослава, — и тогда ему становится жутко. И вдруг он увидел всадника на белом коне. «Никак сам Световид?» — подумал Родослав. И точно.