Геннадий Комраков - Мост в бесконечность Страница 35

— Вам разговоры до солнышка, а нам с Филькой на смену в четыре подыматься. Не обессудьте…

Прощались с ними преувеличенно вежливо, пожимали руки, призывая не забывать дорогу. А когда ушли, будто ничего не случилось — принялись за чай. Один Петр Моисеевич не скрывал, что возбужден. Нервно жевал папироску, дожевал до табака, выплюнул:

— Нет, каков, господа! Вспомнил деньги, положенные мною на общественный алтарь! Делай после этою добро…

— Перестаньте, Кашинский! — Бруснев поморщился. — Благодарить надо… Всем без исключения. И мне — тоже. Хотя и мне досталось на орехи… Я доволен, господа, что при Афанасьеве, как на том раньше настаивал Михаил Михалыч, не возникло вопроса о вашем отношении к террору. Думаю, досталось бы всем еще больше… Поймите, господа, потерять доверие рабочих очень просто! Десяток необдуманных фраз, и вы с ними навсегда чужие… Обстановка свободной дискуссии для многих из них непривычна, кажется бестолковщиной и потому настораживает. Я предлагаю обсуждать с участием рабочих только конкретные вещи. Давайте поручим кому-нибудь из нас составить проект программы нашей организации и потом уж, на этой основе, дискутировать…

— Петру Моисеевичу! — быстро сказал Егупов. — Попросим, господа, Петра Моисеевича потрудиться над составлением проекта…

Филька Кобелев всю дорогу молчал, но когда пересекали Кудринскую, вдруг восхищенно протянул:

— А ты молодец, Афанасьич, здо-орово срезал! — Схватил Федора за рукав. — Хорошо, что наши мужики толковища этого не слыхали. Ведь думают, социалисты — ого-го! — на три метра под землей видят. А они кутята слепые. Спорят, а чего рабочему надо, не знают.

— Пойдем, пойдем! — Афанасьев горбился на ветру, отворачиваясь от колючей поземки.

— Нет, скажи!

— Ну, чего тебе… Беда, Филя, не в том, что спорят и ничего не знают. Плохо, что многие и знать-то не желают. Начитались книжек, а к делу приложить не хотят. Таким дай волю — устроят будущую жизнь хуже нынешней…

В чем видел Зубатов слабость «русско-кавказского кружка»? Мало поличного! Все планы и предначертания, а дела нет. Егупову явно не хватало размаха, его беготня зачастую сводилась к топтанию на месте. Ну вот, например, обсуждали устройство подпольной типографии. Поговорили, пошумели, а окончилось пшиком. И опять виноват сам Факельщик. Другие-то были готовы приступить к делу, но Егупов воспротивился:

— Нет-нет, считаю преждевременным! Типография, господа, последнее звено. Начнем выпускать прокламации, заявим о себе — это опасно… Сейчас в порядок дня — объединение сил и сбор средств!

Лозунг Егупова вызвал раздражение Сергея Васильевича: «Ишь, новый Иван Калита на Москве объявился… Пора бы и практически показать себя…»

Вскоре Михаил Михайлович, будто уловив недовольство Зубатова, под наблюдением «отборных» филеров отправился в дальний вояж: Люблин — Варшава. В Люблине, установлено, Факельщик послушал в театре «Прекрасную Елену». А в Варшаве, идиоты, потеряли его…

Но по возвращении Михаил Михайлович навестил Серебрякову и, возбужденный внечатлениями, доверительно поделился, с кем виделся, что слышал, в чем успел. В Варшаве уговорился о присылке в Москву большою транспорта заграничных изданий. С собой привез кое-какую литературу, в том числе брошюры Степняка «Подпольная Россия», заключенные в обложки «Курса всеобщей истории».

Что ж, размышлял Зубатов, транспорт с подпольными изданиями будет очень кстати: весомое поличное, необходимое следствию. Скорее бы, право… Ради большого количества женевской литературы можно простить Факельщику несколько злокозненных брошюрок, которые привез в своем чемодане. Не стоит пугать по мелочам…

Социал-демократическая литература, доставленная Егуповым из Варшавы, послужила причиной раздора Афанасьева с его недавним покровителем. Петр Моисеевич умышленно не взял для рабочего кружка изданий группы «Освобождение труда», объявив себя — наконец-то открылся! — принципиальным противником «плехановщины». Имеет деньги, знает, что такие книжки рабочие зачитывают буквально до дыр! И вот, пожалуйте, купил у Егупова экземпляр «Истории революционного движения в России», от остального же отмахнулся — литература ушла на сторону.

— Я этого не понимаю! — Федор смотрел недоверчиво. — Раньше вы вроде бы признавали Маркса, нынче — противник Плеханова. А Плеханов — марксист. Что то остается за вами? Чистый террор?

— Ну, зачем же так резко? — слабо возразил Кашинский, — У Маркса много верного, до некоторой степени признаю… А Плеханов, что ж… В заграничном далеке очень легко выставлять себя этаким мессией…

— Плеханову противник, стало быть, нам! — припечатал Афанасьев и ушел. Срочно разыскал Бруснева, рассказал о случившемся, сокрушаясь — А мы повенчаться с ними готовы… К чему, Михаил Иваныч, свадьба-то с террористами? Пока не поздно, давайте расстанемся!

— Не забывай, Федор Афанасьевич, без них мы голы и босы в Москве. Плохонькая, но организация. Дай срок, окрепнем — по своему разумению заживем. На службе у меня налаживается, скоро свободной грудью вздохну… А главное, потерять Егупова сейчас не в наших интересах. Они в ближайшее время получат транспорт из-за границы, сможем образовать свою библиотеку…

— Не дадут книжек, не дадут! — взорвался Афанасьев. — Сызнова на сторону пустят хорошие, а нам — кукиш с маслом! Подсунут белиберду… Несогласный я! С противниками Плеханова мне не по пути!

— Мне — тоже, — мягко произнес Бруснев, впервые видевший Афанасьева разгневанным. — Но ведь, кроме разговоров, ничего не происходит, бомбу под нос не суют… Петр Моисеевич разрабатывает программу организации, недолго осталось ждать. Соберемся на рассмотрение, можем возражать, если в чем разойдемся… Без нас не примут: я все-таки среди них полноправный… Пойми, Афаиасьич, нельзя отбиваться от центра, нельзя оставаться одним!

— Положим, и не один, — зло уколол Федор, — у меня — кружок. И поимей в виду, Михаил Иваныч, потянут к террору — своих не отдам! Не отдам и только! В петлю людей не суну… Не для того ехал сюда…

Сломалось что-то в их отношениях после этого разговора. Получил Бруснев начальственную должность, встречаться стали еще реже: совсем замотался на службе. Началась в жизни смутная полоса, одна за другой грянули неприятности.

В разгар крещенских морозов кружок Афанасьева понес урон: Фильку Кобелева выгнали с фабрики. Дал почитать листовку земляку — прядильщику из староверов. Предложил внести в рабочую кассу двадцать конеек. А прядильщик то ли пожалел двугривенный, то ли перепугался — отнес листовку в контору. Фильку вызвали к самому Сергею Ивановичу. Хозяин, не подпуская близко к столу, грозно спросил:

— На какие нужды вымогаешь деньги?

— Книжку хотел купить, — Филька попытался навести тень на хозяйский плетень.

— Тебе не хватает книг в моей библиотеке? Каких же?

— У Рогожской, господин Прохоров, на староверском кладбище древнее евангелие продается… У меня средствия не хватило, думал — земляк пособит.

— А это из какого евангелия? — Прохоров гневно потряс листовкой.

— Не могу знать, — пискнул Филька.

— Под арест надо бы, пакостника, — заключил хозяин, — да на твое счастье не люблю связываться с полицией. Убирайся вон, чтоб духу не было!

Жалко Фильку. Не пропадет, конечно, место нашел, но очень далеко — аж в Измайлове. Тоже почти совсем видеться перестали… А тут еще новость — обнаружил Федор слежку, впервые в Москве. Понял — спокойная жизнь кончилась.

ГЛАВА 10

На великий пост Прохоров уволил семьдесят ткачей: за плохую работу, за частые прогулы. Разобраться, так оно и было — за воротами оказались людишки легковесные, пьяницы, от которых в казарме ничего кроме матерщины да картежной игры. Но все-таки — сразу семьдесят! Народ забурлил, появилось много недовольных, в душах зашевелился страх: «Эдак-то и нас повыгоняют! Разве можно — скопом, под одну гребенку?!»

Три вечера кряду совещался кружок Афанасьева. Взвешивали возможности, подсчитывали силу, прикидывали: поддержат фабричные, если кинуть клич — бросай работу, пока не вернут уволенных? И тоже, между прочим, спорили до хрипоты.

— Упустим момент, прощенья не будет! — кипятился Чернушкин Миша. — Товарищей продадим!

— Это кто же тебе товарищ? — хмуро вопрошал Иван Анциферов. — Да на них креста нету, пропили все!

— Воруют, сукины дети, простодырых ребят совращают, в омут тащат! — поддержал старшего брата Кузьма.

— Да чтоб я за это отребье голову подставлял — ни в жизнь!

— Погодите, ребятки, — увещевал Афанасьев. — Есть такая хитромудрая наука — диалектика. Понять ее трудно, мозги свихнешь, но главное, кажись, в свое время я ухватил… У каждой монеты две стороны. Бывает плохое оборачивается хорошим. По отдельности взять, уволенные — пустые мужики… А кучкой — рабочий класс. Целый отряд рабочего класса, семь десятков человек. Можем ли бросить людей в беде?