Абель Поссе - Райские псы Страница 35

Есть тут еще семья андалусских цыган, дети Хехеля, они прячутся в самых темных углах и выходят лишь для того, чтобы поговорить со всяким отребьем: недовольными, больными… Сулят им рай…

— Рай? — в тревоге переспросил Адмирал. На что Санчес де Сеговиа ответил:

— Ну… в фигуральном, разумеется, смысле. Говорят, что люди должны иметь свой рай на земле и что они укажут им путь туда…

Адмирал пришел в ярость:

— Привести ко мне Мордехая и тех, других! Отыскать их в трюмах! Удвоить охрану! Пытать! За борт!

Тихая тропическая ночь приходит на смену адской дневной жаре, когда {93} солнце палит нещадно, а мертвые паруса, словно расплавленный воск, струятся по мачтам-свечкам.

Так жарко! Тела готовы растаять. Только галисийские земледельцы не снимают одежды и не выходят наружу. Люди и животные рвутся на воздух. Но там их встречает пылающее солнце. Одуревшие куры пытаются сделать несколько шагов по палубе, но валятся замертво, с открытыми глазами, словно сраженные молнией.

Земледельцы со слезами на глазах смотрят на свою поникшую рассаду и смачивают — безумцы! — пожухлые листья морской водой. Но разве можно прикладывать соль к губам умирающего от жара? Нежные листья свертываются, покрывшись слоем селитры.

Плавится, чуть не течет железо гвоздей, клюзов… Бомбарды жгут руку, будто из них только что палили по невидимому врагу.

В записи под датой 13 июля говорится: «Каравеллы вот-вот запылают, полопались бочки с водой и вином, пшеница стала горячей как огонь. Сало и вяленое мясо изжарились. Все пропало».

Обезумел молодой жеребец, его пришлось выбросить в море. И в помешательстве своем — против закона природы — поплыл он к югу, к линии экватора, в то время как инстинкт должен был гнать его — вперед ли, назад ли — по курсу корабля. (А может, на юге он почуял близкую землю?)

Сначала в недвижном море они видели рыжую гриву, потом — ничего.

Однако для Адмирала невыносимая жара — добрый знак. Так и должно быть в той точке космического начала, которой они достигли. Жар исходит от огненных мечей, охраняющих Врата Рая.

Только к полуночи зной начинает спадать. Воздух сравнивается температурой с водой, над палубой дует легкий, как лань, ветерок.

Но ветер сей не несет покоя. То подкрадывается зловещая тракончана.

— Идет тракончана! — кричит вахтенный с марса.

Надвигается новый ветер — плотный, влажный, свадебно-торжественный. Он похож на сирокко, который окутывает в первую ночь любви юных венецианцев.

Ветер, поднимающий скрытые тревоги. «Повеяло женщиной» — как говорят в Неаполе.

Да, ветер этот обрушится бурей на души страстно тоскующих по женщинам иберов. Светит полная луна, и Адмирал вспоминает поговорку каталонских моряков:

Полная луна, вот идет тракончана,

А за наши грехи платить еще рано.

Ветер сладковатый и соленый одновременно. Он словно пропитан потом. Окутывает лица какой-то млечной росой. Проникает в трюмы, где валяются полуголые матросы.

Похоть у моряков-иберов — как у запертых в клетку и чующих течную суку кобелей. Она может взорваться нежданно и вылиться в самых недолжных формах: насилие, непристойные выходки, содомский грех… Словом — как ни тяжело в этом признаться, — сексуальность по-католически.

Уж кто-кто, а Адмирал знает: многие отважились пуститься в плавание через океан, чтобы добыть себе женщин, чтобы «потешить собачку» (или «начистить саблю», или «увидеть лик Божий»), как называют они это на трюмовом жаргоне.

Тихая ночь. Паруса едва-едва тянут каравеллы. Сейчас они не обогнали бы и пловца. Видно, поэтому матросы раздеваются донага (случай сам по себе редкий, почти никогда не расстаются они с пропотевшими штанами и байковой рубахой) и ныряют в воду. Плавают, плескаются, самые смелые подныривают под киль. Возвращаясь, карабкаются наверх по толстому канату, переброшенному на корму. Так негры Гвинеи забираются на гибкую пальму.

Надутые паруса под полной луной. Большие опаловые груди. Три каравеллы — три португальских кормилицы, шествующие на рынок.

Вот кто-то (и это тоже раньше случалось весьма не часто) карабкается {94} по снастям на марс и оттуда прыгает в провес паруса, чтобы скатиться к нижнему его краю, словно с детской горки, с хохотом валясь на палубу. За ним следуют другие. И снова, снова, веселясь от души, прыгают.

Большие груди парусов сдерживают ветер. Даосистский триумф бездействия, управляющего порывами. Паруса — средоточие женской силы кораблей. Гигантские самки-родительницы. Неприступные, невозмутимые крестные матери.

Словно бы нехотя старые морские волки сходятся у борта, там, где находится «садик», и смотрят, как справляют нужду юнги. Здесь ведутся беседы, назначаются встречи.

Адмирал понимает: они попали во власть Афродиты, богини любви, рожденной морем. Напрягши слух, можно различить ритмичное пение сирен. Три из них — с алебастровыми грудями, бледно светящимися под полной луной, резвясь и играя, как дельфины, проплывают недалеко от кормы. Адмирал велит держаться от них подальше. Его предупреждала Бобадилья: надо бежать голоса божественных сирен, стороной обходить места, где они так сладко поют. Адмиралу известно: Афродита смотрит на них и наполняет сердца их нежной истомой.

Моралист инспектор советует поскорее принять меры и прекратить бесчинства. Вон на «Коррео» жалобно мычат коровы, дошла очередь и до них.

А тридцать проституток, которых Адмирал согласился взять на борт в Севилье, вопреки строгому запрету, отдаются прямо на палубе, у подножия мачт.

Потянулись наверх и те, кто доселе прятался в трюмах, кто тайком проник на судно. Они и сейчас скрывают лица и выходят в масках, порой непристойных. Откуда-то появляются бабьи парики, панталоны с оборками и даже костюм цыганки-плясуньи.

Среди тех, кто толчется вблизи примитивного судового писсуара, и философ Жан-Лу Васселэн, автор «Traité de Modération»*.

Все стремительнее погружается корабль в ночь, все богаче становится рынок любви. Вечный, первозданный его вариант: услуга за услугу, ты — мне, я — тебе.

А там, в складках паруса, идет потеха. Словно гипноз, неведомая сила втягивает в игру все новых участников.

Адмирал не поддается на уговоры Санчеса де Сеговии и нотариуса и не применяет карательных мер. Старается не слышать чрезмерно громких сетований падре Буиля (Скварчиалуппи и другие молодые священники — взбесившиеся развратники — сбежали из сооруженного на корме походного монастыря и смешались с толпой матросов. Узнать их легко: прямо на голое тело, точно халаты, надели они ризы — слава Господу, еще неосвященные).

Непроглядная тьма. Кругом шепот, вздохи, смех.

У борта бродит один из «нежелательных», плотно закутавшись в пальто и распространяя запах аптеки. Он что-то внушает палубному матросу Пересу, беззубому арагонцу в драной фуфайке и с ножом на груди. Но тот не понимает ни слова из рассказов о «тете Леони», о колокольне крошечной церковки Сен-Марсель-е-Де-Брагетт.

А меж тем запретная любовь, вырвавшись на волю, пускается в рискованные авантюры. Некоторым фигурам и позам позавидовали бы цирковые акробаты.

Вот у фок-мачты «Санта Марии» пляшет отчаянная мадридская красотка. Где пряталась она до сей поры? Какое обличье носила? Может, нотариуса Родригеса де Эскобедо?

Ветер тракончана всюду отыщет женщину, самку… Каплями пота просочится женское сквозь кожу мужчин. И вдруг, будто вывернувшись наизнанку, обернутся они собственной милой сестрицей, сестрой милосердия, проституткой, перезревшей монахиней либо любезной и заботливой тетушкой. {95}

С кормовой площадки разглядел Адмирал квакеров и пуритан на палубе «Mayflower». И туда проникла тракончана. Не покладая рук трудятся и они. Лихорадочно блестят в ночной темноте их глаза. С мрачным упорством пытаются они не замечать жестоких шуток похотливой природы. Из глубин многопуговичных штанов лютеранских пасторов грозной пантерой рычит их плоть.

Сия досадная жизненная сила не пощадила и падре Лас Касаса. Теперь он рыдает, встав на колени у гика «Марии Таланте», под издевательский смех вахтенных матросов.

Лишь инспектор с четырьмя верными солдатами не терял времени даром. Может, в ночь тракончаны удастся схватить Мордехая и его сообщников?

Но бунтовщики еще раз проявили революционную стойкость и твердость духа. Они не вышли на палубу, не отдались безумствам ночи любви.

И только перед рассветом увидели на стеньге «Ла Колины» левитскую, мессианскую фигуру бородатого Мордехая, одетого все в то же залитое супом пальто. Он подавал световые сигналы — наверняка секретным шифром — двум английским парусникам, на которых в южное полушарие направлялись заговорщики (то были «Джордж Кэннинг» и «Эйвон» с профилем Боливара).

Но захват не удался: Мордехай, повсюду имевший сторонников — среди матросов, солдат, «нежелательных» и шлюх, — успел улизнуть в трюм. А затем перебрался на борт «Ла Горды», где орудовала целая банда копиистов, множивших зловредные подрывные листовки.