Николай Алексеев - Игра судьбы Страница 35

Потрапезовали, и перед отходом ко сну между хозяином, Никандром и Сергеем началась «душеспасительная» беседа, где часто упоминалось, что «вера ныне пестра» и что единое средство ко спасению — это переправиться в древнее, истинное православие.

Дуняша сидела в стороне. В беседу она не вникала; только звук гнусавого голоса Никандра достигал ее слуха и еще более усиливал тоску. Она все более понимала, что свершилось нечто роковое, что ее жизнь переломилась, что относительно счастливое прошлое погибло безвозвратно. В ее воображении восстал дорогой образ Николая Свияжского. Он манил ее, звал к себе, печальный, страдающий.

И вдруг в самый разгар оживленнейшего разглагольствования отца Никандра глухие рыдания вырвались помимо воли Дуняши из ее стесненной горем души. Старец прервал речь, нахмурился и, подойдя к ней, разозленный и бледный, сурово сказал:

— Вот тебе сказ, девка: эти свои глупости ты брось! Будь тише воды, ниже травы. Смири своего духа лукавого, а не то придется тебе изрядно отведать моей лествицы! — И он с самым недвусмысленным видом помахал четками.

Дуняша в испуге отстранилась и, подавив рыдания, замерла, полная безысходного отчаяния…

А в Петербурге, приехав на другой день к заветному местечку, Николай Андреевич напрасно поджидал Дуняшу.

«Сторожат. Не пустили, — подумал он, в сотый раз проклиная свою горячность и глубоко раскаиваясь, что оскорбил Сергея, что при нем крикнул: „Завтра“. Ей же, голубке моей, сделал хуже!»

Он решил не заезжать к Вострухиным, а приехать на следующий день, надеялся, что, быть может, завтра Дуняше удастся прибежать.

Но и на другой день повторилось то же самое.

Тогда Свияжский, скрепя сердце, заехал в дом Вострухиных в качестве гостя. Федор Антипович встретил его со своим обычным подобострастием.

— А, гость дорогой! Что давно не заглядывали? Скучать мы стали. Я уж и то у его превосходительства спрашивал: здоров ли сынок-то? «Здоров», говорят. Дождались, наконец, праздничка. Мать, встречай гостя!

— Приехал я к вам прощаться, — сказал Свияжский, посидев некоторое время и прислушиваясь, не раздастся ли голосок Дуняши.

— Уезжаете? Да с чего же это вы нас покидаете?

— Служба требует.

— И далеко изволите ехать?

— Слыхали, страна есть, зовется Черногорией? Близко к Турции. Так вот туда.

— Фью! Не ближний свет. Папаша-то, поди, горюет.

— Н-да. Так вот прощаться. А где же теперь Авдотья Федоровна?

— Дуняшка-то? Уехала она.

Молодой офицер не поверил своим ушам.

— Да когда же уехала?

— А вчера поутру отправили. Чего ей зря болтаться здесь? Опять же в деревне благорастворение воздухов, для здоровья полезно.

— Для здоровья полезно… Да, — пробормотал Николай Андреевич. — Ну, прощайте, — вдруг поднялся он, будучи не в силах сдерживать свое волнение, и почти выбежал из комнаты.

— Ишь, каким турманом вылетел, — пробормотал Вострухин, провожая его насмешливым взглядом.

Вскочив на коня, Николай Андреевич понесся с быстротой ветра. Грудь его рвалась от тоски, а мозг жгло одно роковое слово: «Кончено!».

Счастье, даже то маленькое счастье, миновало, впереди — ничего, пустота.

Если бы ему не надо было уезжать, то он, быть может, разыскал бы Дуняшу, дознался бы, где она, а теперь он бессилен, он не может бороться.

Приехав домой, Николай Андреевич, шатаясь, прошел в свою комнату, и, бросившись лицом в подушку, зарыдал как ребенок.

XXIV

Путешествие, предстоявшее князю Юрию Владимировичу Долгорукому и его спутникам, было не из легких; проникнуть в Черногорию можно было только через венецианские владения, через Каттаро. До Венеции князь добрался благополучно, но далее предстояло преодолеть трусливость венецианского сената, который боялся, как бы республика не была вовлечена в борьбу с Турцией.

«Царица Адриатики» была не прежней могущественной и страшной владычицей морей — это было разлагающееся государство. «Венеция, — пишет историк, — боялась всех и всего: боялась Турции, Сардинии, Австрии, теперь сильно боялась России, боялась движения, вносимого последней в славяно-греческий мир, боялась потому восстания своих славянских и греческих подданных». Маркиз Маруцци, русский поверенный в делах, внушал венецианцам, как выгоден для них союз с Россией, но тщетно. Венецианцы рассуждали логично: Россия далеко, а Турция близко; прежде чем русские успеют прийти на помощь, турки разгромят республику. Впрочем Маруцци успел достигнуть одного: князя Долгорукого наконец пропустили в Черногорию.

Прибывший вместе с ним Николай Свияжский и под южное небо перенес свою северную тоску. Скользя в гондоле по Большому каналу в Венеции и слушая песню гондольеров, подмечая жгучие взгляды чернооких красавиц, любуясь глубиною синевы италийских небес или восхищаясь зеленоватой, прозрачной волной моря, он все вспоминал покинутый студеный север, его бледно-голубые, бездонные небеса, шепот родимых лесов и… златокудрую голову голубоокой девушки. Николай Андреевич вовсе не был героем, Чайльдом Гарольдом, страдающим великой скорбью, нет, он был обыкновенным заурядным смертным, сыном своей страны, малоспособным на порывы, но умеющим глубоко и сильно любить. Его сердечная рана точила кровь неустанно, и тупою болью постоянно ныла душа.

В момент, когда застает Свияжского наше повествование, он находился в обстановке, которая могла ему прежде пригрезиться только во сне. Темные скалы нависли над глубокими пропастями. Под лучами заходящего солнца отдельные выступы утесов блистали так, что больно было глазам, а рядом протянулись, залегли лиловые тени. Обширная площадь была вся стеснена насевшими на нее горами, и, казалось, вот-вот сдвинут и раздавят они ту толпу людей, что волновалась, наполняла говором воздух, сверкала оружием, пестрела яркими одеждами.

Толпа была интересная: смуглые усатые лица, горячие черные очи. Среди нее находилось немало и женщин. Одна из них, тонкая в талии до того, что, казалось, вот-вот переломится, положила свою до половины обнаженную руку на плечо Свияжского и, мешая сербскую речь с русской, страстным шепотом промолвила:

— Нет, Николай, не смотри так сердито, ты ведь придешь к твоей Драгине. Слышишь: к твоей. Или у тебя в жилах не кровь, а вода? В винограднике буду ждать, как блеснет вот там, где солнце встает, первая ясная звездочка, приходи, Николай!.. Драгиня помрет без тебя.

— Оставь, погоди! — не без досады отстранился от нее Свияжский. — Тут важное дело, а ты…

— А мое не важное? — И девушка в сердцах так тряхнула черновласой головой, что украшавшие ее в виде венка подвески над о лбом и над ушами зазвенели.

— Что ты тут делаешь, Драгинька? — раздался над ее ухом резкий шепот.

Она обернулась, и на ее прекрасном, как будто отлитом из бронзы, лице отразилось явное неудовольствие.

— Что тебе, Данило? Оставь меня! Или Вуковичи уже и на женщин нападают? — резко спросила она.

Высокий, плечистый красавец черногорец обдал ее загоревшимся взглядом.

— Вуковичей знают мужи: ятаган Вуковичей не раз заставлял их трепетать от страха, а женщинам они только дарят любовь. — Голос черногорца стал нежным. — Драгиня! Отчего ты такая сердитая и все гонишь меня прочь? Неужели я хуже этого белолицего русского, которого я уложу одним пальцем? А умеет ли он так драться на ножах, ятаганах и саблях, как я? Умеет ли без промаха бить ласточек пулей на лету? Конечно нет!.. — Его лицо приняло презрительное выражение. — Ему только чужих девок бивать, да бабам петь песни, когда они сидят за пряжей. Хочешь, я вызову его на бой на выступе скалы, и он струсит, хочешь? А я отрублю ему голову. Хочешь?

И нехорошим огнем вспыхнули глаза Данилы, как у тигра, почуявшего кровь. Драгиня вздрогнула.

— Я знаю, что ты смелый и искусный боец, что ты убил многих юнаков. Но этого русского не смей трогать!.. — проговорила она, и в ее голосе дрогнула умоляющая нотка.

— Нет! Трону! — угрюмо ответил Данило.

Свияжский, до сих пор равнодушно обозревавший толпу, и, кажется, вовсе не обращавший внимания на разговор, происходивший за его спиной между Данилой и Драгиней, вдруг обернулся к ней.

— Я пойду туда, к нашему князю. Пора, — сказал он. — Вот и ваш Степан едет. Ба! И ты, Данило, здесь? Здравствуй.

— Здравствуй, — ответил тот нехотя.

— Береги тут Драгиню, а я проберусь туда. — Свияжский указал на обширную площадку монастыря Бурчела, где на разостланных коврах стояло несколько кресел, в которых уже восседали митрополит Савва с духовенством, а несколько других кресел, равно как выделявшееся из всех высокое, раззолоченное, оставались пустыми.

— Поберегу, — уронил по-сербски черногорец.

Во время пребывания в Черногории слух Николая Андреевича уже привык к сербской речи, и он довольно свободно понимал ее.