Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов Страница 35

Дня через два он был отведён в крепость Вессель вместе с прочими рекрутами, завербованными по дороге, — кого обманом, как его самого, а кого по собственной охоте и желанию.

Хмель и конфуз давно прошли. Теперь лишь одна мысль не давала покоя: как извернуться, чтобы убежать? Главное, что определил для себя, как только оказался в казарме, — притвориться весёлым и неунывающим, чтобы показать, что он полностью смирился с солдатскою судьбой.

Каждый вечер ложился спать рано и просыпался уже тогда, когда другие ещё нежились на нарах. В такое время, перед самым рассветом, он и решил бежать.

Караульное помещение находилось близко к валу, которым была окружена крепость. И, чтобы не заметили часовые, Ломоносов вполз в потёмках на вал на четвереньках и опустился в ров, наполненный водою. Теперь ров надо было переплыть, что он и сделал.

После вала и рва следовало ещё вскарабкаться на контрэскарп и перелезть через частокол и палисадник. Но все препятствия, к счастью, новобранец успешно преодолел и очутился в открытом поле.

Тут и грянул с крепостной стены пушечный выстрел. Беглеца хватились. На Ломоносове шинель и мундир были промокшие до нитки. Но он что есть силы бросился вперёд, чтобы скрыться в лесу. Весь день он просидел в густой чаще, высушил одежду и лишь в сумерки двинулся дальше. Опасность ему более не грозила, — он оказался уже не в Пруссии, а в Вестфалии. Но всё же следовало проявлять осторожность. И он, переодевшись в цивильное, что удалось случайно купить, стал выдавать себя по-прежнему за бедного немецкого студента, снискав таким образом к себе милосердное отношение и так получая кое-какую пищу.

Вскоре же окончилась его одиссея на немецкой земле, и он снова, как и другие русские студенты, оказался дома, в Санкт-Петербурге.

Рассказ Ломоносова о его странствиях на чужбине, и особенно о невольной солдатчине, Зубарев слушал не переводя дыхания. Казалось, он не просто восхищался подвигом профессора, с которым так счастливо свела его судьба, но как бы примерял горькие испытания на себя: а он смог бы всё отважно преодолеть?

И он ощутил себя уж вполне удачливым и счастливым, когда, воротясь назавтра в ломоносовский дом, узнал, что апробация подтвердила высокое содержание серебра в доставленной им руде.

   — Вот мой отчёт в кабинет: «Руды сии Академии советником и профессором Ломоносовым пробованы, а по пробе все содержат признаки серебра, а именно из пуда руды серебра от двух до пяти с половиной золотников... И тако по той пробе во оных названных рудах не токмо знатный серебряный признак показан, но некоторые из них, особливо род номер 29, и в плавку удостоены быть стали».

Но радоваться, оказалось, рано. Из Берг-коллегии и из Монетной канцелярии сведения пришли иные: порода пуста, без каких-либо значительных следов благородного металла. Ломоносов тотчас бросился к своим ретортам и тиглям, и его точно обожгло: а не добавил ли сам Зубарев или кто ещё из его подельников в пустую руду расплав какого-либо серебряного предмета?

   — Прохиндеи, воры! А я-то, дурень, пред ним как на духу: Германия, в солдатчину чуть не угодил... — не мог прийти в себя Ломоносов. — Таких проходимцев — на правеж к Шувалову Александру Ивановичу. И — не жалко! Так и его высокопревосходительству Ивану Ивановичу Шувалову скажу: дескать, затмение нашло, подвоха от истины не отличил. А всё потому, что помышлял о благе. Токмо и те, кто учинил подлог, тож о благе пеклись. Да я — о богатстве российском, они же — о своём собственном. За себя я всегда готов держать ответ. То и с ворами соделать должно.

Тайная канцелярия

Поначалу и оба Шуваловых приведены были в немалое расстройство.

Иван Иванович более всего раздосадовался тем, что втянул в сомнительное дело Ломоносова. Но кто же ведал, что руда окажется не токмо пустою, но поддельною? И что те, обманные, пробы попадут не к кому-то другому, а к нему, известному профессору химии.

Однако ж не его, Михаила Васильевича, в том вина. Расчёт подлых людишек как раз в том и заключался, чтобы обмануть не какого-нибудь легковера или вовсе неграмотного апробатора, а самую главную столичную апробацию.

На одном злоумышленник только попался: не полагал, что поставят опыты сразу в нескольких местах.

Надо сказать, что Шувалов Пётр Иванович рассудительно расчёл: ошибки быть не должно в определении наличия металла. Он ведь в сём деле видел себя уже не со стороны, а безраздельным хозяином предприятия, что может образоваться вскоре. И потому, слов нет, расстроился — экий куш сорвался!

Собственно говоря, никакого завидного куша не оказалось, его вообще не существовало. Но это-то как раз и приводило в расстроенное самочувствие: мимо рук богатство ушло!

Что же до самого старшего Шувалова, он до поры до времени вёл себя так, словно совсем не был причастным к происшедшему.

Взятый под стражу и отправленный в крепость Зубарев сразу показал, что ни сном, ни чохом к сему злоумышлению прикосновения не имел, а вот тот, кого он нанял, Леврин, того следует допросить — он делал апробации проб и снабдил ими его, Зубарева, когда тот отправлялся в Санкт-Петербург.

Леврина схватили в Тобольске, и он, попав в острог, сознался в подлоге, сказав, что хотел с Зубарева получить хорошую плату. А что-де Зубарев решится дойти до самой императрицы, в то он, Леврин, никак не мог поверить.

На допросах Зубарев Иван был словоохотлив, много рассказывал о себе и о своей родне. Сознался, что главная мечта у него была, которая и подвигла на поиски рудных богатств, — получить дворянство.

   — Ну ты, парень, загнул, — смеялись над ним те, кто вёл следствие. — Это же как — раз-два и оказался в благородном сословии? Так только в сказках случается. Ты бы ещё нам про Иванушку-дурака наплёл. Дескать, поскольку я по прозванию тож Иван, то, как в сказке, хочу жениться на царевне.

   — Зачем смеяться? — недоумевал арестант. — Я не шутки шучу. Демидовых возьмите. Из самых низов вышли, а дворяне теперь!

   — Дурак ты, Иван, и уши у тебя холодные, — продолжали хохотать над ним в остроге. — Что, в вашей Сибири все такие — мозги набекрень?

   — У нас в Сибири есть и те, коих по уму да прошлым делам и у вас в столице не сыщешь!

   — Постой, постой. Ты это о ком? — насторожились те, кто вели с ним разговор. — Не о государственных ли ты преступниках, что отправлены на жительство в ваши дальние края? Ты кого-нибудь из них видел, с кем-нибудь из них баял?

Зубарев опустил голову.

«Кой чёрт дёрнул меня за язык! Всё хорошо вроде бы шло, намекали, что скоро пинком под зад — и гуляй, Ваня. А тут вона как ухватились за то, что по всегдашней своей дурости вякнул. Говорил мне отец: «Держи язык за зубами, не то за дерзкие слова все зубы в застенке пересчитают».

   — Не ведаю я о тех, на кого вы изволите говорить, — выдавил из себя и перекрестился.

   — Э, нет, попался — теперь так просто от нас тебе не отвертеться. — Тот, кто вёл допрос, подошёл совсем близко и встряхнул за плечи: — Выкладывай как есть: с кем в ваших тобольских местах из врагов царского трона знался, не с Минихом ли самим? Отвечай!

Вот тут и случилось: увяз коготок — и всей птичке пропасть, как о том говорит народная мудрость. Перевезли Ивана в такое место, где ломают не только кости, но человеческие жизни — в застенок Тайной её величества канцелярии. Коротко говоря — в ведомство Александра Ивановича Шувалова.

Тут над ним не смеялись — всыпали несколько раз кнутом по голой спине и велели обо всём — как на духу.

Смотрители сего страшного места были люди неразговорчивые, угрюмые. А сам управитель сего заведения, граф Александр Шувалов, и вовсе одним своим видом наводил ужас. Лицо его — одутловатое, неподвижное — вдруг со щеки начинало подёргиваться и тогда вовсе походило на нечеловеческую маску.

   — Значит, Миниха видел, с ним говорил. — Сидя насупротив за столом, Александр Иванович склонялся своим уродливым, заходившимся в нервном тике лицом ближе к арестанту. — Не хочешь признаться, к чему сей злоумышленник тебя склонял, прикажу взять на дыбу. Пойдём в помещение рядом, покажу, как на сём снаряде мы управляемся с теми, кто упирается, не хочет сознаться.

Тот, кто стоял рядом во время сего немногословного разговора, сдёрнул с Зубарева рубаху и, схватив ручищами поперёк туловища, не толкнул, а скорее занёс в соседнюю комнату.

   — Тута у нас все, даже не умеющие говорить от рождения, обретают речь, — сказал палач, опуская Зубарева наземь. — Гляди, как других будем пытать, и мотай себе на ус, запираться далее или сразу во всём сознаться.

Помещение, в которое втолкнули Зубарева, было просторнее того, где вели с ним разговор. Сверху, с потолка, свешивалась верёвка, а под нею, на полу, застеленном рогожами с накиданной на них соломою, стоял низкий деревянный чурбан. Рядом с чурбаном — бревно с переброшенным через него другим бревном, в виде подвижного рычага.