Браки по расчету - Владимир Нефф Страница 35

времена истории с прокламацией. Всего полгода прошло после его исключения из Клементинского конвикта — но он возмужал и повзрослел на несколько лет. Кто был на волосок от смерти под шпицрутенами, тот не убоится уже ни Шарлиха, ни Бюргермайстера, ни Коля. Мартин вернется и будет требовать пересмотра своего дела. Я, господа, добровольно жертвовал своей жизнью для защиты родины; а что сделали вы? И вы еще смеете обвинять меня в подрывной деятельности и государственной измене? Я настаиваю, чтобы вы с извинениями отменили свой несправедливый вердикт и дали мне возможность закончить учение; и скажите спасибо, если я еще не предъявлю вам иск за ущерб, причиненный мне потерей времени.

Если же они не захотят понять эти ясные, твердые слова, Мартин пожалуется благодетелю отца, графу Шенборну, по чьему ходатайству семь лет назад его приняли в конвикт; граф Шенборн, черт возьми, человек не маленький, и ему непременно будет импонировать, что Мартин служил Австрии с оружием в руках. Запертый в тесной вонючей одиночке, Мартин распалял себя такими мечтами до того, что у него от возбуждения начинали стучать зубы, он произносил целые речи и размахивал руками, уничтожая своих недоброжелателей. Все было так ясно, так просто! Полугодовой перерыв ничего не значит для учебы. Он закончит гимназию, а потом… там видно будет. Вовсе не обязательно оставаться ему под эгидой церкви и изучать богословие. Гораздо вероятнее, что он займется медициной или юриспруденцией, ибо там ему не будет мешать его скромное происхождение, и он, Мартин, сможет сделать блестящую карьеру и осуществить свою мечту. Когда-нибудь, богатым и уважаемым, он вернется в Вену и поселится в самом центре, в самом дорогом и элегантном отеле.

Итак, Мартин не падал духом, а, наоборот, был преисполнен планов и отваги, когда наконец раскрылись двери камеры и фельдфебель в канцелярии выдал ему приготовленное уже свидетельство об увольнении, дающее право на бесплатный проезд поездом до Праги. Гафнера, который, как сказали Мартину, был в отпуске, замещал незнакомый лейтенант. Мартину было даже удобнее, что он не застал своего благодетеля: он так безгранично был обязан Гафнеру, что не знал бы, как его благодарить, какими словами оценить его благодеяние и выразить свою благодарность.

Первоначально Мартин думал тотчас по приезде в Прагу пойти к Шарлиху в Климентинум и добиваться своих прав. Так он представлял и рассчитывал во все время заключения; таким было его решение, достойное настоящего мужчины, который ничего не откладывает и без промедления берется за дело. Но в поезде его вдруг начало бросать то в жар, то в холод, заболело горло, а в желудке словно камень улегся. Мартин надеялся, что это безобидная простуда — он мог схватить ее в холодной камере, — но все равно очень уж не ко времени она явилась. Еще до Оломоуца не доехали, а Мартин пылал, как утюг, и вагон, казалось ему, вращался вокруг своей оси, как мельничное колесо. Утром, когда подкатили к пражскому вокзалу, Мартину стало немного легче, жар спал, ослабло давление в желудке и кишечнике, но при одной мысли о том, что надо теперь идти в Климентинум и начать борьбу с господами начальниками, ему снова сделалось худо и по всему телу пошла гусиная кожа, будто сама смерть протянула к нему ледяную руку.

Поэтому, хотя и с тяжелым сердцем, он все-таки решил воспользоваться скорым дилижансом и выбросить на билет одним махом все, что он выручил за свою штатскую одежду, когда продавал ее в Кралодворских казармах; таким образом, у него опять остались те же несчастные пятнадцать гульденов, что и вначале, плюс два гульдена, сбереженные от солдатского жалованья, да бумажка на получение десяти гульденов в случае победного окончания войны с Наполеоном. Это доказывало, что болезнь Мартина была не безобидной простудой и что нашему герою впрямь было очень плохо.

В самом деле, матушка Недобылова, заглянувшая на огонек к своей соседке Ружичковой, сначала никак не хотела поверить детишкам, которые, возбужденно перекрикивая друг друга, прибежали целой стайкой с вестью, что сын ее Мартин только что приехал дилижансом. Быть того не может, подумала матушка, мой Мартин скорее даст себе колено просверлить, чем истратит шесть гульденов на билет! Тем не менее она выбежала со двора в сопровождении соседки — и как раз вовремя, чтобы увидеть на мостике через Падртьскую речку шатающуюся фигуру в грязном солдатском мундире, бредущую на подкашивающихся ногах. И Мартин, достигнув берега, сделал еще два-три шага и, потеряв сознание, упал в объятия своей матери.

2

Старый Музика, опытный фельдшер, соперник доктора, — рокицанские обыватели куда больше доверяли Музике, чем молодому городскому врачу, — будучи призван к Мартину, нашел у него тиф в тяжелой форме и посадил больному пятнадцать пиявок; это означало, что дело дрянь, так как всем было известно, что Музика назначает такую дозу лишь в самых опасных случаях. Лет двадцать пять назад, когда Музика был еще мало сведущ в своем искусстве, тогдашний рокицанский доктор попросил его сходить в деревню, часах в двух ходьбы, к одному крестьянину, заболевшему тифом, и поставить ему пять пиявок, не больше и не меньше. Прибыв на место, Музика нашел пациента в столь безнадежном состоянии, что рассудил: пять пиявок будет мало, дам-ка я ему пятнадцать! После этого он пошел домой и был уже на середине пути, как вдруг услышал позади колокольный звон по покойнику; звон доносился из той самой деревни, которую Музика покинул час назад. Глубоко удрученный, полагая, что умер именно его пациент и что его привлекут теперь к ответу за нарушение докторского предписания, несчастный фельдшер с сокрушенным видом вернулся к месту действия; трудно описать его радость, когда он узнал, что больной жив и даже чувствует себя лучше, а умер совсем другой человек. Этот случай стал поворотным в деятельности Музики: он научился пренебрегать мнением дипломированных лекарей, и его самонадеянность снискала ему всеобщее уважение, доверие и почет.

Лицо Музики, худое, все в мелких складках — что делало его похожим на пустой кожаный кисет, — оживляло беспорядочный мир Мартинова бреда. По какой-то странной логике это был не фельдшер Музика, а черная скамья с ремнями, орудие истязания, и Мартина привязали к ней и вращали вокруг оси, так же как вращался вагон поезда. Прошло неизвестно сколько времени (Мартин совершенно утратил представление о нем), и скамья, все еще с лицом Музики, превратилась в гроб, и гроб этот был везде, и Мартин был привязан ремнями внутри гроба и под ним, и гроб, так же