Ольга Трифонова - Сны накануне. Последняя любовь Эйнштейна Страница 36

— Это все бабы. Мелют х…ню всякую, а Федя человек своеобычный.

— Ну, тогда общайся с ним без баб.

Глава 8

Кирик Подлесный… Целая эпоха в их жизни. Единственный человек, которому дозволялось говорить иногда жестокую правду: «На родину вас заманивали, потому что Сталин хотел иметь ручного академика с дореволюционным стажем, и он его получил». Но не только Детке Кирик говорил дерзкие вещи. Кажется, в шестьдесят восьмом, пьяный, когда оказались наедине, вдруг взял ее за руку и сказал:

— Я бы переспал с тобой, если бы ты не была такой толстой, — и улыбнулся своей страшной улыбкой-оскалом.

— Пришлось проглотить, потому что не могла же оставить Детку без долгих бесед с возлияниями, криками «Вон!» и «Вернись немедленно!», без обсуждения всего, что происходило в Академии, в стране, в мастерских и подвалах непризнанных гениев. Без жизни. Потому и проглотила, а еще потому, что сказал правду. Но спать с ним не стала бы ни при каких обстоятельствах: Кирик был не из ее, — из какого-то другого опасного мира.

Да, Детка ему многое прощал. Чего стоили вот такие перлы:

— Вы пытаетесь быть немного американцем и немного соцреалистом. Между нами: результат так себе.

Или вдруг заявлял:

— Я люблю вашего старого Самсона, а нового — нет.

Или:

— Вот этот бюстик великого ученого, что-то приторное женственное, он действительно был таким?

— Это лучше спросить у моей жены, ей лучше знать.

Вот до чего доходило, правда, оба были пьяны.

В пятьдесят седьмом, когда во время фестиваля молодежи в парке Горького открылась выставка, они много говорили об Америке, об американском искусстве, и этот наглец, который западнее Москвы не бывал, мог себе позволить такое:

— Вы ненавидите Америку, потому что не понимаете ее совершенно.

Да нет, бывал западнее. Был ранен при взятии то ли Берлина, то ли Кенигсберга. На фронт ушел в восемнадцать. Вернулся искалеченный и принялся за учебу. Необычайная жажда знаний. Детка говорил, что у него «влажные мозги». Интеллект довольно редкое приложение к таланту живописца или ваятеля, исключение Миша и… Кирик. Кирик был талантлив. Почему был, он где-то есть, где-то на Манхэттене или в Бруклине, скорее всего на Манхэттене, слышала, что не бедствует. Правда, все его монстры вызывали в ней ужас, но Детка говорил, что талант незаурядный, а она верила Детке.

И потом… Все-таки на конкурсе монумента Победы проект Кирика занял первое место. Конечно, замотали, монумент делал другой скульптор. Кажется, это был пятьдесят третий… А, может, позже… Детке в Кремле вручали очередную премию, был тихий скандал: когда все в зале встали, что-то приветствуя «в едином порыве», Кирик остался сидеть. Но запомнила не из-за скандала, а потому, что встретила Поля Робсона, ему тоже вручали премию. Они знали друг друга по Нью-Йорку, и Поль сел рядом с ней на банкете. Сначала он рассказал, как в сорок шестом Генрих помог ему организовать поход против суда Линча, потом вспоминали общих знакомых, музыкальные вечера в Русском доме, благотворительные концерты для ее Общества, а в глазах Поля все время был немой вопрос. Потом он опять съехал на рассказ о походе против суда Линча и на помощь Генриха.

Вокруг уже разговаривали громко, банкет развивался по нарастающей.

— Он очень одинок и не очень здоров, — сказал певец как-то слишком протяжно даже для его южного акцента. — Я собирался посетить вас, передать от него привет — и тут такая удачная встреча.

Вдруг она догадалась, что за вопрос таился во взгляде черных навыкате глаз знаменитого певца и борца за мир. И одними губами произнесла: «Никогда».

Он чуть прикрыл веки. Он понял: Генрих никогда не должен приезжать в Советский Союз. Никогда, ни за что. Это и был ответ, который Генрих поручил привезти от нее.

А с Кириком как-то замяли, все-таки фронтовик. Кирик ютился в крошечной мастерской на Масловке (кстати, выхлопотал для него Детка), ходил в рваных брюках и чудовищно пил.

И, конечно, череда подруг. От приблудного вида молодых девчонок до благополучных деятельниц серьезных учреждений. Эта сторона его жизни была ей известна из оговорок Детки и рассказов Нинки.

По Нинке дело обстояло так: существовали жена и сын, которым, когда были деньги, оказывалась щедрая материальная помощь. Была официальная подруга, что-то вроде гетеры, Нинка так и сказала, и откуда только слово такое узнала? Гетера вела дела, к ней приходил с друзьями, у нее столовался, с ней советовался.

По Нинкиным сведениям, там практиковалась любовь втроем, вот с этими самыми приблудного вида.

И хотя сам Кирик, с его круглой мелкокурчавой головой, крепкий, с короткой улыбкой-оскалом, у нее вызывал чувство тайного страха, женщины липли к нему. Особенно падки оказались залетные иностранные богачки-бездельницы, во множестве слетевшиеся в Москву в начале семидесятых. Они-то, наверное, и помогли с отъездом.

От Кирика шло дыхание неведомой сокрушительной силы, вот сила эта и вызывала ужас, который она ловко скрывала даже от Детки. Она только притворялась строгой хозяйкой и женой, когда заполночь спускалась в мастерскую и, выразительно глядя на знаменитый пень, уставленный бутылками и тарелками, приказывала:

— Все, все, все! Метро закроется через десять минут, или я постелю вам здесь, а ему пора спать, не мальчик.

Это о Детке. Кирик смотрел в упор и играл желваками, он понимал, что на самом деле она боится его. Да и как было не бояться. Один раз в мастерской видела, как он пинал мертвецки пьяного дружка-критика:

— Вставай! Пора уходить! Вставай, чекист!

У Кирика было своего рода помешательство: он всех подозревал в сотрудничестве с КГБ.

Даже с ней один раз по пьянке выдал себя, думал, что ее нет дома, и спросил форматора, ввалившись в мастерскую:

— Дед дома? Нет? А чекистка?

— А чекистка здесь, — ответила она с антресолей.

— Выпить дадите? Замерз, как собака.

Вот и весь инцидент, но конечно же засело занозой: «Обычная дурь или догадывается?»

И конечно же непозволительное Детке: «У вас выдающаяся интуиция, но не выдающееся образование». После этих высказываний решила положить конец его визитам, думала, что сумеет накрутить Детку, но Детка накруту не поддался, что было удивительно, а усмехнувшись, сказал свое, часто непонятное:

— Правда, что у мизгиря в тенетах: муха увязнет, а шмель пробьется.

Детке было интересно с Кириком.

Господи, сколько же было ужасного, а ведь продолжали жить среди всей жути, жить, ходить на вернисажи, на приемы… Да, приемы… Ужасный в шестидесятом, специальный, для интеллигенции, на даче у Правителя в селе Семеновском. В разгар застолья хлынул ливень. Охрана и официанты подхватили и удерживали тент, провисший от мощного водопада, а пьяный лысый Правитель все не мог остановиться. Прицепился к худенькой чернявой поэтессе и разоблачал, разоблачал. Она сначала что-то возражала высоким резким голосом, но, поняв, что это только раззадоривает хозяина, замолчала. Так и стояла навытяжку, с выделяющимися черными бровями на бледном увядшем лице. А ведь ее поэмы печатали в хрестоматиях!

У Кирика ходили желваки, это видел Детка (они сидели за соседним столом). Наклонившись к ней, муж сказал негромко:

— Один твой о-о-очень знаменитый поклонник как-то заявил, что если бы он родился русским, то мог бы приспособиться к жизни в этой стране и даже отказался бы от личной свободы ради будущего благосостояния всего общества. Хотел бы я посмотреть на него здесь и сейчас, а?

И вдруг встал и пошел к соседнему столику, где сидел Кирик рядом с дамой-министром, церемонно поклонился даме-министру, обнял Кирика за плечи, удерживая его на месте, и сказал Фурцевой, кажется, так была ее фамилия:

— Я слишком стар, чтобы слушать эту чепуху. Проводи меня, — это уже Кирику.

И пошел к выходу, они за ним, а следом трое в черных костюмах. Секундный ужас: «Сейчас возьмут, как только выйдем из-под шатра, чтоб не на глазах у всех».

Но обошлось, и когда, промокшие, ехали, Детка сказал в машине:

— Чего ты испугалась? Не те времена! А тебе, Кирилл, на подобные сборища ходить не следует: не по характеру и не по темпераменту. Может плохо кончиться. «Блажен муж иже не иде на собрание нечестивых». А если хочешь подлизаться, то ничего у тебя не выйдет, — они чужака нутром чуют.

Так-таки и кончилось плохо. Через два года в самом центре Москвы, в Манеже. Кирик подвергся чудовищному унижению: быть беспомощным и слушать: «Пидарасы»!

Правда, потом человек семнадцать художников, и Детка в их числе, написали Лысому письмо в защиту Кирика. Тщетно. Перед Кириком встала стена. Пришлось зарабатывать изготовлением надгробий, и, по иронии судьбы, именно ему заказали надгробие его зоилу, когда тот почил в бозе.