Анатолий Лысенко - Хомуня Страница 36

Горислава рассмеялась. И смех этот, добрый и мягкий, делал Хомуню счастливым.

— Знаешь ли ты, красная моя краса, что в восточной стране есть высокие горы, на тех горах стоит сырой дуб кряковатый? Он всем дубам дуб, такой старый, что Перун только ему да брату его родному, такому же древнему и кряковатому, доверяет свои тайны, отдыхает на их сучьях. Вот он, — Хомуня снова погладил по стволу изогнутого клюкой дерева, на котором сидела Горислава, — брат того старшего дуба, и может быть, сейчас грозный Перун, невидимый нами, притаился за листьями. Слышишь, как поскрипывают ветви?

Горислава встрепенулась, вскочила, но Хомуня тут же посадил ее на прежнее место.

— Стою я, раб божий, Хомуня, на коленях под этим сырым дубом кряковатым и кланяюсь, молюсь семи буйным ветрам, семи братьям: подите вы, Ветры, буйны вихори, соберите тоски тоскучие со всего белого света, понесите их красной девице, Гориславе. Просеките булатным топором ретивое ее сердце, посадите в него тоску тоскучую, сухоту сухотучую, в ее кровь горячую, чтобы красная моя краса, Горислава, тосковала и горевала по мне, рабе божьем, Хомуне, все суточные двадцать четыре часа, едой бы не заедала, в гульбе бы не загуливала, во сне бы не засыпала, в теплой бане щелоком не смывала, веником не спаривала…

Горислава прикрыла глаза и попросила…

— Не так громко, Хомуня, разбудишь леших кикимор, всех духов лесных. Лада — вездесуща. Она услышит тебя.

— И казался бы ей Хомуня милее отца и матери, милее всего рода-племени, милее всего под луной господней, — продолжал Хомуня шепотом. — Как всякий человек не может жить без хлеба — без соли, так бы не жить рабе божьей, Гориславе, без меня, Хомуни. Сколь тошно рыбе жить на сухом берегу без воды студеной и сколь тошно младенцу без матери, а матери без дитяти, столь бы тошно было Гориславе без меня.

Не открывая глаз, Горислава склонила голову, чуть улыбалась, ловила желанные слова Хомуни.

— Ясочка моя, звездочка ты моя маленькая, перепелочка степная, тридцати братьев сестричка, сорока бабушек любимая внучка, трех матерей дочка…

Хомуня приклонил к себе Гориславу, поцеловал ее губы, и она упала к нему в объятия, вместе с ним повалилась на мягкую густую траву. Руки ее обвили шею Хомуни, и губы, губы, горячие, тронутые Ярилиным плодотворным огнем, дрожали, раскрывались, просили новых и новых поцелуев, новых ласковых слов.

Наступал вечер. Серый мрак все сильнее и сильнее окутывал деревья. Чуть утолив жажду, потушив буйно разгоревшееся пламя, Горислава и Хомуня встали, надумали снова выйти на луг, к реке, оттуда еще доносились звуки музыки, приглушенные лесом, песни, смех. У Гориславы кружилась голова, оттого ей трудно было не только идти, но и устоять на земле. Опьяненное любовью тело стало непослушным, ослабевшими руками она ловила плечи Хомуни, прижималась к нему.

— Осторожно, ясочка, папоротник стопчешь, глянь, какой куст ядреный.

Горислава засмеялась, сцепила руки на шее Хомуни.

— Запомни это место, мы еще придем сюда.

— Хорошо, ясочка моя, — согласился Хомуня, прижимая к себе Гориславу.

На прибрежных отмелях Днестра было тесно. Мужчины, женщины и дети шумно плескались, плавали, догоняли друг друга. Над рекой визг и хохот. Даже солнце никак не хотело прятаться за лысые холмы правобережья, играло хрустальными брызгами, помогало людям смыть с себя и утопить в реке всякие болезни и напасти, навеянные на них сатаной.

Горислава и Хомуня сбросили с себя одежды и побежали к реке. Свежая, прохладная вода приятно студила тело. Горислава барахталась на отмели — в глубину заходить боялась, не умела плавать, — растерянно водила глазами среди множества мужчин и женщин, пыталась отыскать Хомуню.

А он стоял рядом, в трех шагах, и любовался ею.

У Гориславы уже не было ранней детской угловатости, она округлилась, созрела, словно налилась соком. Но оттого, что была невысокого роста, все равно казалась ребенком. Тело ее, ослепительно белое, подкрашенное розоватыми лучами заходящего солнца, казалось не настоящим, а навеянным чарами. По животу ее справа рассыпались пять-шесть, а может, и больше — Хомуне никак не удавалось сосчитать — черных родинок-мушек, божьих отметин.

Груди Гориславы, как половинки крупных наливных яблок, торчали нежными бугорками, раскосо смотрели в стороны розовыми горошинами. На правой, на перст от розовой горошины, выросла довольно крупная ягодка, будто груди этой досталось два соска сразу.

Хомуня зацепил ладонью воды, плеснул на Гориславу.

Она вздрогнула, увидела Хомуню и рассмеялась. Тут же в него полетели ответные брызги. Горислава подходила к нему все ближе и ближе, пригоршнями бросала воду, приговаривала: «Матушка святая водица, родная сестрица! Своей серебряной струей обмываешь ты крутые берега, бел-горюч камень и желтые пески. Обмой-ка ты с раба божия, Хомуни, все хитки и притки, уроки и призоры, скорби и болезни, щипоты и ломоты. Понеси-ка их, матушка, в чистое поле, синее море, за топучие грязи, за зыбучие болота, за сосновый лес, за осиновый тын».

Хомуня тоже не отставал, плескал воду на Гориславу: «Быстрая водица! Бежишь ты по пенькам, по колодам, по болотам, и бежишь чисто, непорочно, сними с рабы божьей, Гориславы, всякие болезни и скорби…»

Внезапно по лицу Гориславы пробежала тень глубокой печали. Глаза ее потускнели, будто туманом завесились.

Грусть передалась и Хомуне, он перестал плескаться, замолчал.

— Ты любишь меня? — тихо спросила Горислава.

Хомуня провел руками по ее мокрым волосам, по лицу, задержал ладони на плечах.

— Люблю, звездочка ты моя маленькая…

— Сорви сегодня в полночь цветок папоротника, — перебила его Горислава, — или найди перелет-траву.

— Разве тебе плохо без колдовских чар?

Горислава закрыла глаза.

Позже, когда они бродили по ночному лугу, залитому серебряным лунным светом, Горислава сказала, что боится Савку, того чернобрового парня, с которым начинала играть в горелки. Савка — ее односельчанин, давно уговаривает выйти за него замуж. Если не согласится — он все равно умыкнет ее. Вот почему ей нужен цветок папоротника или перелет-травы. Перелет-трава даже лучше. Цвет ее сияет радужными красками, и ночью он кажется падучей звездочкой. Кто сумеет поймать этот прекрасный цветок, тот будет самым счастливым человеком, все желания его будут немедленно исполняться. И тогда Гориславу никто не сможет разлучить с Хомуней.

Но ни цветок папоротника, ни перелет-траву найти им так и не удалось.

…Сколько лет прошло с тех пор? Может, Гориславы теперь и в живых нет? Не дай бог такому случиться.

Хомуня на ощупь отвязал тряпочку, с трудом, достал кресало, кремень, высек огонь, и скоро костер затрещал сухими ветками, таинственными бликами выхватил края пещеры, красноватыми всполохами заиграл на лице Хомуни, живою искоркой блеснул в грустных его глазах.

Согревшись, Хомуня поджарил на углях грибы, пожевал подгоревшую, приторно-несоленую мякоть, подбросил в костер толстых сучьев и улегся спать. Уже сквозь сон подумал, что завтра надо ему идти на охоту. Если повезет — добыть мяса. Тогда можно пожить в медвежьей берлоге еще несколько дней, до тех пор, пока его перестанут искать и Омар Тайфур будет далеко за перевалом, на пути к Севастополису.

Но только беспечальному сон бывает сладок. Хомуня спал беспокойно. Костер потух. Снова стало холодно. Где-то в лесу хохотал филин, выли шакалы, кричали дикие кошки. Из-за скал доносился жалобный стон, будто все три девы — и Карна, и Желя, и Обида — скорбили о потерянном сыне. Порой Хомуня все же засыпал, и тогда ему снился Валсамон, всю ночь барахтались с ним в реке, догоняли друг друга. Потом оказалось, что это был вовсе не Валсамон, а старый Хаким держал Хомуню за полу халата, уговаривал остаться.

Лишь утром, когда солнце заглянуло в пещеру, Хомуня уснул крепко и без сновидений.

Разбудил его неясный шум, доносившийся с долины. Дремота исчезла, мускулы налились силой, тревожно забилось сердце. Хомуня почувствовал себя зайцем, загнанным собаками в чужую нору. Схватив палицу, он подполз к краю пещеры и осторожно, чуть раздвинув кусты барбариса, выглянул наружу.

Сбивая серебристую росу с высокой травы, приближалась группа всадников. След их тянулся снизу, от высокого выступа каменного берега долины. Ехало человек двадцать, не менее. За спиной луки, на боку колчаны со стрелами. Впереди — старик с длинной седой бородой, в светлом широко развевающемся халате. Остальные почтительно следовали позади. У последнего — широкого в плечах, чернобородого, в мохнатой, надвинутой до самых глаз шапке — были еще и заводной конь с большим вьюком на спине. Когда подъехал ближе, Хомуня увидел, что среди всадников немало девушек с длинными косами и остроконечными навершиями на шапочках.

Хомуня надеялся, что всадники проедут мимо. Но старик, обогнув небольшой овраг, промытый ручьем, повернул прямо к пещере.