Дмитрий Барчук - Сибирская трагедия Страница 36

Я не знал, что ответить, но Потанин снова пришел на помощь.

– Признайтесь, это же любовь излечила вас от недуга?

– Да… Но как вы догадались?

Старик отложил карандаш (чернильными ручками он уже давно не пользовался) и признался:

– Полина наполнила вас светом и теплом. Это сразу почувствовалось…

Он еще что-то хотел сказать, но передумал и переменил тему:

– А мы вообще собираемся нынче работать, Пётр Афанасьевич, или так и будем лясы точить?

Муромскому свое чудесное исцеление я преподнес как реакцию на свершившуюся революцию. От чего член губернского комиссариата пришел в полный восторг и сразу же предложил мне должность своего помощника. Я обещал подумать. Но пока я думал, Пётр Васильевич отошел от кормила власти. Для управления территориями Временное правительство учредило институт губернских комиссаров, полномочия которых приравнивались к губернаторским. И в Томск назначило очень популярного в городе – особенно среди интеллигенции – профессора Зубашева[86]. Его встречали на новом вокзале Томск-1 как настоящего героя. С красными знаменами, «Марсельезой» и торжественным построением местного гарнизона.

Пётр Васильевич очень ревниво отнесся к этому событию и высказывал мысль, что Томску вообще не нужен губернский комиссар, хватит и местного самоуправления. Тем самым он подложил серьезную мину под деятельность петроградского посланника. Дела у Ефима Лукьяновича не заладились с самого начала. И большевики вставляли ему палки в колеса, и местные патриоты не признавали его статуса. В результате на очередном заседании губернского народного собрания комиссар Зубашев объявил о своем уходе, и собрание решило, что Томск может вообще обойтись без опеки из Петрограда.

Но демократическая власть в столице так не считала и заморозила ассигнования на нужды губернии.

Муромскому предложили возглавить городское народное собрание, но он, помня зубашевскую историю, отказался. И правильно сделал. Временное правительство не признало эти выборы, потому что они не соответствовали российскому закону о местном самоуправлении. В строительстве демократии томичи бежали впереди всей России и наделили избирательным правом граждан с 18 лет, а в Петрограде решили, что политически зрелыми подданные могут быть лишь с двадцатилетнего возраста. И депутатов в местные органы власти, оказалось, надо выбирать не персонально, как это сделали в Томске в апреле 1917 года, а по партийным спискам. Пришлось городское народное собрание избирать осенью заново. Только в нем большинство было уже не за демократическими депутатами, а за большевиками, вскоре свергнувшими само Временное правительство. Такая вот ирония истории.

Пётр Васильевич на время вернулся к адвокатской практике. Здесь работы тоже было через край. Законодательство менялось полностью. Местная власть принимала одни законы, Петроград – другие. Суды были завалены всевозможными исками. И разобраться в том, что законно, а что нет, мало кто мог.

Вскоре Муромский получил предложение из Омска возглавить тамошнюю судебную палату. И неожиданно согласился.

Перед отъездом он вернул мне долг со всеми процентами. Хотя инфляция изрядно снизила покупательную способность этих денег, но все же они пришлись нашей семье очень кстати. Жизнь в Томске сильно подорожала. Тысяча рублей, оставленная мною, быстро иссякла, а гонораров едва хватало на пропитание. Переслав все свои сбережения в Швейцарию, я оказался в положении скупого рыцаря. Имея приличный капитал за рубежом, я был вынужден жить в Сибири очень экономно.

Полина переносила беременность тяжело. В начале лета ее состояние ухудшилось, и доктора нашли у нее воспаление, которое, развившись, могло привести к потере ребенка. Месяц она пролежала в университетской клинике. Ее немного подлечили, но при выписке доктор предупредил, что болезнь снова может вернуться, и рекомендовал отдых и полноценное питание.

– Эх, вам бы свозить ее сейчас в Баден-Баден на воды! – вздохнул гинеколог.

К Потанину я пришел чернее тучи. Григорий Николаевич сразу спросил, чем вызвано мое подавленное настроение. Я рассказал все как на духу.

– И сдался вам этот Баден-Баден! В Сибири есть такие целебные места, что и немцы, и швейцарцы позавидуют, – успокоил он и предложил: – Берите-ка вашу драгоценную супругу и отправляйтесь с ней на Алтай. Я напишу письмо своему другу художнику Буркину[87]. Он вас встретит там как родного, разместит со всеми удобствами. У него в горах своя мастерская. Там, кстати, живут самые сильные алтайские шаманы. А ближе – в Белокурихе – есть целебные источники, весьма полезные для женского организма.

Я встал перед выбором. Перспектива провести отпуск вместе с Полиной, особенно если он пойдет на пользу ее здоровью, меня безусловно прельщала, но, с другой стороны, как оставить Потанина одного в такое ответственное время, когда закладываются основы сибирской автономии?

Григорий Николаевич словно прочитал мои мысли.

– Обо мне не беспокойтесь. Сибирский областной съезд мы подготовим и без вас. Шаталов поможет, а стенографировать многие барышни умеют. Вы должны вылечить жену, чтобы она родила вам здорового наследника. Для вас сейчас это важнее любой революции.

До Барнаула мы добрались на теплоходе, а далее на лошадях до Бийска. Затем переехали в Белокуриху, где Полина прошла двухнедельный курс лечения. Эта деревня располагалась у самого начала алтайских гор. Взобравшись на гору Церковка и повернувшись лицом на север, можно было далеко – на добрую сотню верст – разглядеть бескрайние, изрезанные зигзагами речушек просторы Западно-Сибирской равнины. А вот на юге открывался совсем иной пейзаж – горные хребты хаотично уходили вдаль, в сторону Монголии, и терялись в голубой дымке.

Как меня тянуло в эту далекую неизвестность! И когда Полина объявила мне, что лечение ей не помогло, я без малейшего колебания предложил ей поехать дальше на Алтай. Внутренне я больше доверял туземным шаманам, чем дипломированным томским эскулапам.

Коляска под красным знаменем с надписью на непонятном языке, подняв облако пыли, подкатила прямо к грязеводолечебнице. Из нее, потянувшись после продолжительной езды, ловко соскочил высокий худощавый господин со смуглым скуластым лицом, длинными, сползающими вниз усами, короткой стрижкой и азиатским разрезом глаз. Он сразу же направился к регистраторше. Молоденькая розовощекая санитарка из крестьян полистала журнал посещений, а потом радостно показала рукой в нашу сторону. Мы с Полиной как раз сидели на лавочке на берегу маленькой, но стремительной горной речки Белокурихи и под ее журчание размышляли над тем, как нам лучше добраться до Немала.

Приезжий, нахлобучив на голову белую фетровую шляпу, направился к нам.

Подойдя, он с улыбкой представился:

– Буркин, Григорий Иванович.

Мы с Полиной раскрыли рты от неожиданности, и художник сам сказал за нас:

– А вы, как я понял, Полина Викторовна и Пётр Афанасьевич? Очень, очень рад знакомству, – приговаривал он, пожимая поочередно нам руки.

– Я прошу извинить меня, что так поздно нашел вас, – сказал Буркин. – Но даже художников в наше бурное время политика не оставляет в стороне. Я только из Бийска. Там состоялся съезд инородцев Алтая, избравший свою Горно-Алтайскую думу!

– Поздравляю. В парламентаризме вы даже опередили просвещенный Томск, претендующий на звание Сибирских Афин.

Мои слова алтайцу пришлись явно по душе. Он весь буквально расцвел в улыбке.

– И кого же избрали председателем? – поинтересовалась Полина.

Буркин смущенно ответил:

– Наш народ маленький. Всю интеллигенцию можно пересчитать по пальцам. А в России меня одного немного знают. Пришлось взвалить бремя власти на себя.

– Так вы теперь очень большой человек! У вас полно государственных забот, а тут какие-то курортники на голову свалились. Нас развлекать не надо. Мы сами себе развлечения найдем. Только, Григорий Иванович, миленький, пожалуйста, довезите нас до Немала. А то мы не знаем, на чем туда добраться, – взмолилась Полина.

– Какой такой Немал! – воскликнул Буркин. – Вы будете жить у меня! И никаких возражений я не принимаю. Весь цвет томской интеллигенции останавливается в моем доме. Григорий Николаевич всегда ко мне заезжает и живет подолгу. А вы хотите, чтобы я его друзей поселил у чужих? Нет, господа, едемте ко мне!

– Но у вас же в думе дел много! – возразил я.

Григорий Иванович посмотрел на меня изучающе и сказал:

– Я прежде всего художник. И хотя мне больше удаются пейзажи, но упустить возможность написать ваши портреты я не могу! После думских баталий неделя творчества мне нужна как воздух.