Наоми Френкель - Дети Страница 36

– Нет, Иоанна, ты не фальшивишь. В песне, идущей от сердца, нет фальши.

– И вы чувствовали, насколько прекрасны слова?

– Хм-м, – хмыкает Оттокар, выражая сомнение.

– Вы знаете, когда в Движении нам объясняют, почему нам следует репатриироваться в Израиль, у меня возникает чувство, что в этих длинных объяснениях что-то не хватает. И это «что-то», которое необычайно важно, очень меня стесняет. Но когда я пою для себя эту песню, вдруг для меня словно бы все сказано. Слова песни говорят мне то, что я бы хотела услышать, и это потому, что они не говорят, а выпеваются. Например, когда я произношу слово «чужбина», оно не говорит мне ничего больше, чем любое другое слово. Но когда песня выпевает во мне это слово, я чувствую точно, что такое чужбина, и что такое – Сион. Только губы мои фальшивят, я не фальшивлю, я слышу каждый звук таким, как он есть. Спросите, почему я хочу уехать в Палестину? Потому что я следую за звуками моего сердца, только об этом никому не говорят. Будут смеяться надо мной. Всегда говорят, что надо изъясняться простыми словами, что звуками музыки не говорят. Но вам я рассказываю.

– Я понимаю тебя, Иоанна. Слово «чужбина» может звучать музыкальным звуком в душе человека, который и не плачет по потерянному Сиону. Человек может жить на чужбине и в собственной стране, и среди своего народа. – Печаль слышится в его голосе. Руки его скользят вдоль тела, словно напала на него внезапная слабость. Рабочий халат белеет в сумраке, и пятна краски на нем выглядят как маленькие озера и леса, и ей кажется, что он рисовал на халате карту мира. Неожиданно она в испуге выпрямляется на стуле: Господи, он космополит! Как лорд Аарон в своем клетчатом костюме. Был убит на дуэли лорд Аарон, ужасно! Ее расширенные испуганные глаза вперяются в него, и он чувствует, что чем-то ее напугал, но не знает – чем.

– Что случилось, Иоанна?

Свет фонаря разогнал сумрак, высветил ее портрет на полотне, голова ее на чужом теле, и Оттокар стоит за ее спиной, – кладет руки ей на плечи, и ей кажется, что это не ее плечи, а женщины на полотне. Он чувствует, что плечи борются с его руками, но не отступает.

– Садись на свое место, и начнем, в конце концов, работать.

– Нет! – обрывает она его голосом, в котором ощутимы нотки крика.

– Что случилось, Иоанна? Что вдруг произошло?

– Я не хочу, чтобы вы меня рисовали!

– Но почему, Иоанна?

– Потому что это не я. Вообще не я.

– Почему ты так говоришь, Иоанна?

– Потому что у меня вообще нет таких перчаток буржуазных. – И не успел Оттокар взглянуть на полотно, как Иоанны след простыл. – Ничего не понимаю,– цедит Оттокар сквозь зубы.

Глава восьмая

В то утро был нарушен заведенный в доме Движения порядок. В ранний час Белла проснулась от отчаянного крика:

– Боже мой! Черви в мясе! Черви в мясе!

В сумерках, между сном и пробуждением слышалось бормотание взволнованных голосов. С большим трудом она раскрыла глаза. В комнате царила мгла, и тени перемещались со стороны в сторону.

– Черви в мясе!

Белла быстро закрыла глаза, натянула одеяло на голову и тут же уснула. Проснулась через несколько часов с тяжелой головой, и в ушах все еще стояли разноголосица и выкрики отчаяния. Как и где слышала она крик о червях в мясе? Пытаясь прорвать пелену сна, она все еще не могла отличить явь ото сна. Протянула руку к лампе, висящей над кроватью, и тут же отдернула ее. Они же все время напоминают об экономии электричества. Она одернула занавеси. Глубокая мгла окутывает голову и ложится тяжестью на сердце. Высунула ногу из-под одеяла и тут же опять упрятала. Закуталась в одеяло и спрятала голову в подушку. В комнате свирепствовала стужа. Денег нет, чтобы топить печи в поздние послеполуденные часы. Расслабилась Белла под одеялом, но это приятное ощущение мучает ее совесть. Уже поздний час! Пора покинуть постель. Ее ждет много работы. Утром она свободна от обычных дел. Из-за забастовки транспортников она не должна являться в офис молодежного Движения, находящийся далеко от Дома халуцев, и нельзя даже подумать о том, чтобы ехать туда на велосипеде под сильным снегопадом. Но есть и неотложные дела. Белла пытается навести порядок в мыслях, составить четкий, рабочий план, но как упрямый колокол, звенит в ее голове отчаянный крик: черви в мясе! Тошнота сжимает ее горло, голод мучает ее. Они все и всегда голодны.

Белла прислушивается к звукам в Доме. Не слышно голосов, безмолвие во всех комнатах, тяжелое и действующее на нервы. Белла закутывается в одеяло так, что на белой подушке видны лишь кончики ее черных волос. Здесь место тайное, закрытое от всего мира. Нет больше стужи в пустых комнатах. Нет больше ломтей хлеба, намазанных надоевшим сливовым повидлом. Запах вкусного кофе касается ее носа, так, что она чувствует на языке его вкус. Стол, полный вкусной еды... Это не просто галлюцинации, как странный крик о червях в мясе. Только встать с постели, пройти всего несколько улиц. Там мать...

– Нет!

Белла ударяет одной ногой другую, наказывая себя за мысленное чревоугодие. Она ничего не пробует у матери. Как только та приглашает ее к обильному яствами столу, она гордо отвечает, что не голодна. Как она может наесться, если все остальные страдают от голода? Все эти галлюцинации от того, что она лениво валяется в постели! Белла вскакивает, завертывается в одеяло. С нервной поспешностью бросается к окну. Резко одергивает занавеси и опускает голову.

Слабый сумеречный свет вползает в комнату, преломляясь в замерзших стеклах. Безмолвие сковывает ее душу, но язык колокола, продолжает беспрерывно звенеть в ее голове.

– Черви в мясе!

Это вопль замершего города. Это ритм и пульс, которые смолкли: гудки автобусов, звон трамваев, скрежет металлических рельс на шоссе, стук колес поезда, проходившего на высоте, вдоль домов.

Белла не может сдержаться и торопиться включить электричество. Уйма листовок и цветных плакатов, которые Ромео развесил по стенам для сушки, бросается ей в глаза. Она делит комнату с тремя – Ромео, Джульеттой и Пумельхен, чьи узкие деревянные кровати стоят по углам. На четырех столах навалены книги, папки, тетради. Над каждой кроватью картина по вкусу хозяина, занимающего угол. Над кроватью Беллы – репродукция скульптуры Родена. «Потерянный сын» преклоняет колени и простирает в пространство большие белые ладони. Белла очень любит эту работу, но сегодня ее покрывает огромный плакат, изготовленный художником Ромео: «Учеба и труд все перетрут!»

Мгновенно Белла вспоминает о лихорадочной деятельности в Доме Движения в последние недели, отбрасывает одеяло и начинает одеваться. Лишь голова ее возникает из свитера, как рука ее гасит свет в комнате, словно бы все халуцы, все землепашцы, все лошади, все овечьи стада, которых нарисовал Ромео, остерегают ее от преступных шагов. Она захлопывает силой двери, бежит в ванную, общую для всех, охладить тяжелую голову. Нет у нее времени прислушиваться ко всем ощущениям в голове. Она бежит из комнаты в комнату, пытаясь найти кого-нибудь, вступить в разговор, услышать живые голоса, отрешиться от ночных кошмаров, все еще живущих в ней. Но комнаты пусты. Обитатели Дома до последнего упорхнули из его стен. Комнаты забиты столами и кроватями до предела. Все это было сюда втиснуто в последние недели. Нужда и безработица гонят ребят из отчих домов. Какой член движения, человек уже взрослый, будет сидеть на шее родителей, трудности которых увеличиваются со дня на день? Это не к чести члена движения, готовящегося к репатриации в Израиль. Каждый день какой-нибудь новичок привозит сюда стол и кровать, и находит себе угол. Большинство существует за счет меньшинства работающих товарищей. Комнаты похожи на небольшие лавки по продаже подержанной мебели. Только книги громоздятся на всех столах, разные по форме, но одни и те же – Маркс и Энгельс, Борохов, сочинения Фрейда, книга Райха «Сексуальные проблемы молодежи». В последние недели прибавилось много книг об Израиле, его природе и жителях. Большинство членов Движения, проживающих в Доме, инструкторы, они готовят лекции, беседы, мероприятия к двадцатилетнему юбилею Движения, празднование которого произойдет ровно через две недели. Все стены Дома обклеены воззваниями, листовками, фотографиями. По сути, Дом уже празднует свой юбилей. И Белла торопится в ванную, ибо боится, что не будет готовой к празднику, но на лице ее вовсе не праздничное выражение. Преследует ее пустота и безмолвие в Доме. Пустые комнаты дышат не так, как всегда, – отчужденностью. Дверь в ванную скрипит, она разбита и висит на одной петле. На месте, где должно быть квадратное стекло, висит огромный список дежурных по уборке комнат. У жильцов не было в последние недели свободного времени на то, чтобы хотя бы немного навести порядок. За неплотно прикрытым окном дует студеный ветер. Из зеркала смотря на нее испуганные глаза, бледное худое лицо, тени под веками, заострившийся нос и скулы, выпирающие из опавших щек. Темный пуловер, обтягивающий ее до подбородка, подчеркивает худобу тела. Белла долго рассматривает свое отражение в зеркале, как будто давно себя не видела. Она всегда окружена товарищами, всегда получает помощь в своих делах. Сегодня тяжкое безмолвие стерло все ее дела, разогнало всех ее товарищей и оставило ее в одиночестве. И Белла чувствует себя неважно, не знает, как вернуться к себе настоящей в этих опустошенных помещениях. Тяжело на душе, и единственный голос не дает ей покоя, голос из расплывчатых утренних, явно бессмысленных сновидений: