Татьяна Беспалова - Генерал Ермолов Страница 36

Полуживые от голода, почти ослепшие от нестерпимой белизны высокогорных снегов, к исходу третьего дня изнуряющего странствия по леднику они узрели у себя под ногами изумрудную чашу долины, со всех сторон окружённую мрачными, увенчанными снеговыми шапками утёсами. Хороводы белых туч вились вокруг них, заслоняя синеву неба.

   — Смотри, Педар-ага, это — Уилпата и Сонгути, а между ними — Башня, Трезубец, Буревестник, Турхох, скалы Укртуре... — Мажит щурясь, перечислял названия мрачных громад.

   — Дальше мы пойдём на север. Видишь эту огромную гору? Её зовут Бубис. Вон там, слева от вершины, — седловина. Это перевал, через него есть трона, известная нам с сестрой. За перевалом Колхида.

   — Снова ночевать в снегу? — вздохнул Фёдор.

   — Тумана мы с собой не возьмём, — в тон ему ответил Мажит. — Пусть доживает свои дни спокойно здесь, в долине.

Спуск в долину по скользкой обледенелой траве отнял у них последние силы.

К вечеру, едва живые от голода и усталости, они вышли на окраину аула — полудюжине хибар, кое-как сложенных из грубо отёсанных камней. Над плоскими дерновыми крышами стелились сизые дымки. В стороне по вымокшему лугу гуляла пёстрая отара под предводительством пастуха в чёрной бурке, папахе и с посохом. Почуяв жильё, Соколик пустился бодрой рысцой. Туман поспешал следом.

На окраине аула их встретила старая женщина. Её смуглое до черноты, испещрённое глубокими морщинами лицо обрамлял синий платок, намотанный на голову подобно чалме. Серое, из неокрашенной шерсти платье, украшала поблекшая вышивка. Старуху сопровождала старая коза с обломанным правым рогом. Её пегую шерсть подёрнула изморозь седины. К сыромятному ошейку был привязан медный колокольчик и конец растрёпанной пеньковой верёвки. Старуха тихо обратилась к Аймани на неизвестном Фёдору наречии, указывая искривлённым подагрой пальцем в сторону аула, туда, где посреди зелёной лужайки возвышался самый большой в селении дом с террасой и коновязью под навесом. В невнятной речи женщин Фёдор разобрал лишь одно знакомое слово — кабак.

   — Куда же подевались жители, ханум? — спросил старуху Мажит на языке нахчи. — Или только вы с козой обитаете в этих местах?

Обе жительницы аула смотрели на них с одинаковым выражением усталой покорности.

   — Прошлою весною болезнь выморила почти весь наш род, — тихо ответила старая женщина. — Во всём ауле выжило лишь двое мужчин. Мой внук и Рахим — владелец кабака.

   — Мы голодны, — молвила Аймани. — Не найдётся ли у вас еды?

Старуха помолчала, рассматривая Фёдора.

   — Этот человек не наших кровей, — произнесла она наконец, указывая кривым пальцем на Фёдора. — Он не кабардинец, он не нахчи, он не из Кураха и не из-за гор. Кто он?

   — Он — путник, мирный паломник, — просто ответил Мажит.

   — Он — воин, — возразила старуха. — Но это неважно. Рахим накормит любого, кто заплатит.

И она потянула козу за верёвку.

Селение называлось Кюрк. Рахим, хозяин местного постоялого двора, не старый ещё человек, встретил их равнодушно. Он действительно жил одиноко в огромном доме. Фёдор заметил следы недавнего присутствия большого семейства. Казалось, чисто выбеленные стены хранят воспоминания о многоголосом пении по праздникам, о девичьем смехе, о неуверенных детских шагах. В обеденном зале на стене висела искусно изукрашенная зурна. На дне сундука, из которого хозяин достал чистую одежду для нежданных гостей, Фёдор приметил тёплую компанию самодельных тряпичных кукол с нарисованными лицами. В одной из чистых комнат на резном поставце висели вычурные женские украшения из чеканного серебра и меди с зеленоватой бирюзой и оранжевыми кораллами. В другой Фёдор узрел огромную резного дуба кровать под вышитым вручную шёлковым балдахином. Рахим предложил разместиться в любой из пустых комнат, по их выбору. Сам хозяин жил в маленькой глинобитной пристройке рядом с коновязью, там, где раньше его жёны держали коз и овец. В дом он заходил редко и только в тех случаях, когда в Кюрк забредали путники.

   — А много ли народу путешествует по этим местам? — осторожно спросил хозяина Фёдор.

   — Бывает так, что кто-то забредёт, — тихо ответил Рахим. Остаток дня и большую часть вечера он потратил на оживление давно угасшего очага. Наконец чахлое, готовое в любую минуту угаснуть пламя уверенно вспыхнуло, осветив неподвижное лицо хозяина Кюрка.

   — Купцы? — не отставал Фёдор.

   — Бывают и купцы, — тихо отвечал Рахим.

   — А воинские отряды?

   — Казаки не бывают в этих местах. Ты, Педар-ага, первый из вашего племени забрёл в наши края. Прошлой зимой, до прихода чумы... — Рахим запнулся, помолчал, но продолжил: — ...до прихода беды, русский офицер, Разумов, с отрядом стоял у нас целую неделю. Уилпата злился, сыпал на наши головы снег, лил холодный туман. Они ушли, когда растеплело. Они ушли, а чума пришла... Жив ли Разумов — не знаю…

   — Жив, — твёрдо ответил Фёдор. — А ещё? Кто ещё проходил через Кюрк?

   — Не помню... Я живу в стороне от людей, жизнь протекает мимо... Мне нет дела... я забываю... только Разумова запомнил, потому что следом за ним пришла чума.

   — Нас четверо осталось: я, старуха, её несчастный внук и пастух. Живём в ожидании, когда смерть заберёт и нас.

   — Почему вы не уйдёте?

   — Куда нам идти? Весь наш род селился в трёх аулах у подножия Уилпаты: Кюрк[13], Гермчига[14], Арс-тох-биав[15]. Гора любила нас, с незапамятных времён давала хлеб и кров. Так длилось много лет до тех пор, пока Темирбай не убил своего брата — Техмелига. Темирбай и Техмелиг ходили за горы, в Колхиду, в набег. Возвращались с богатой добычей: зерно, карабахские скакуны, ценное шёлковое полотно, невольники. Жили весело. Резвы были их кони, красивы были их женщины. Видел ли ты старуху, казак?

   — Видел...

   — Черно и морщинисто стало её лицо, плоской стала её грудь, тяжкая хворь искривила её кости, тёмен сделался её разум. А когда-то она, любимая жена Темирбая, блистала красотой. Пятеро её сыновей — все отменные наездники, храбрые джигиты... Так было, пока Темирбай не рассёк грудь Техмелига булатным мечом и сбросил тело его со скалы на поживу падальщикам.

   — Добычу не поделили? Жадность? — хмыкнул Фёдор.

   — Сыновья Техмелига — Дюси и Тучи — перебили Темирбая и его пятерых сыновей. Гемчигу — их крепость — предали огню. Женщин и детей забрали в рабство. Лишь младшему из сыновей Техмелига — Увайсу — удалось уцелеть и избежать плена. Увайса нашёл на груди Уилпаты скрытую отцом казну, нанял войско и принялся мстить. Два года Уилпата терпел междоусобье, пока наконец не разгневался и не наслал на весь наш род лютую зиму в разгар летнего зноя. Ледяная лавина стёрла с тела горы Арс-тох-биав. А потом пришла чума и довершила истребление нашего рода.

   — Зачем ты рассказываешь мне это, Рахим?

   — Хочу уйти вместе с вами, когда настанет срок. Хочу найти новую судьбу...

Фёдор проснулся как от толчка. Утро ещё не наступило. Было слышно лишь, как за стеной возятся овцы да храпит в соседней горнице Мажит. Аймани спала тихо, дышала бесшумно. Фёдор лежал, прислушиваясь к ночным звукам. Вот Соколик тяжело переступает стреноженными ногами у коновязи, фыркает. Вот тихо заржал. Почему не спит? Фёдор вскочил, накинул бурку, схватил ружьё.

   — Ты куда? — сонно спросила Аймани.

   — Проведаю Соколика, — тихо ответил он, прикрывая за собой дощатую дверь.

Он вышел в сырую, промозглую ночь.

У коновязи, под навесом рядом с Соколиком, Фёдор увидел силуэты двух коней.

Казак присмотрелся к белоснежному арабскому жеребцу: рассёдланный конь накрыт войлочной попоной, рядом, на коновязи, — знакомое, вышитое шёлком седло и дорогая, отделанная серебром упряжь. Рядом с белым красавцем, голова к голове, пристроился невысокий, лохматый конёк. Темнота не помешала Фёдору различить белые пятна на его пегих боках. Маймун! Там была ещё одна лошадь — жеребец, рыжий, как яркое пламя, огромный, как скала, с коротко остриженной тёмной гривой и длинным хвостом, в двух местах перехваченным чеканными, серебряными обручами. Уж больно походил огненный гигант на боевого скакуна поганца-Йовты. Казак замер, прислушиваясь.

В соседней сакле уже проснулась её старая хозяйка, уже замесила тесто для лепёшек, уже задала корму козе. Фёдор слышал шаркающую поступь старухи, тихое блеяние её козы, фырканье коней у коновязи — и больше ни звука. Спал вымерший аул, спали суровые горы вокруг него. Фёдор вернулся в постель. Аймани лежала неподвижно, накрытая с головой буркой хозяина. Фёдор крадучись, с Волчком наготове обошёл весь дом. Сакля Рахима была пуста, если не считать спящих крепким сном Мажита и Аймани. До самого рассвета Фёдор пролежал без сна, беспокойно прислушиваясь. Ни человеческий говор, ни звук шагов, ни бряцанья оружия — ничто не нарушало тишину. Беспокойный сон настиг его уже при свете дня. Ему привиделся Гасан-ага в полном боевом облачении. Лицо скрыто забралом боевого шлема. За плечом курахского князя верный Али в островерхой шапке из волчьего меха с огромным луком в руках. Сам не свой, как был в исподнем, Фёдор выскочил на улицу. У коновязи внук старухи — кривобокий мальчишка с лицом, обезображенным оспой, поил Соколика из кожаного ведра. Тут же, рядом, прядал белыми ушами снулый Туман.