Геннадий Ананьев - Бельский: Опричник Страница 36

В общем, до приезда в монастырь Богдан, как ему казалось, все продумал, но одного все же не учел: согласится ли сама Ефросиния менять отдаленный монастырь на Новодевичий, что под боком у Кремля? Вот едва все не сорвалось. Еще бы немного, ему бы пришлось принуждать Ефросинию. Спасла положение настоятельница. Умная и, как показалось Богдану Бельскому, все понявшая.

— Передай царю-батюшке, — твердила Ефросиния, — не сменю я тихой обители на суетность московскую.

— Но разве в Новодевичьем мирская суета?

— Вроде бы и нет, на самом же деле — искушение великое. Мне же о душе одной думать нужно, грехи замаливать, а не суетиться.

И так и эдак Богдан, Ефросиния стоит на своем:

— Не хочу менять обитель. Передай мой поклон царю Ивану Васильевичу и — будет с него.

Либо понимала, что не нужна она в Москве, либо и в самом деле не хотела менять нынешнее спокойное житье на суетное. У Богдана уже на кончике языка слова: «Не поедешь добром, силком увезу, ратников кликнув», — да тут грубоватым баритоном, но удивительно певуче, заговорила настоятельница:

— Ты, сестра Ефросиния, истово молила Господа о прощении грехов от гордыни твоей, он услышал тебя, смягчил сердце помазанника своего на Русской земле, ты же не желаешь со смиренной радостью принять дар Божий. Откинь гордыню и прими мое благословение в добрый путь.

Сдалась упрямица, склонила голову перед настоятельницей.

— Благослови, матушка. И еще благослови взять с собой инокиню Александру, родненькую мою.

— А звал ли и ее царь-батюшка?

— Он не молвит противного слова, — нашелся Богдан, хотя об Александре речи никакой не было. Но откажи в просьбе матери князя Владимира, вновь она может заупрямиться. Одна или две жертвы — какая разница?

«Простит Бог грех невольный».

Инокинь провожали всем монастырем. Со слезами, в которых смешались и грусть от расставания, и радость за великую княгиню, с которой наконец-то снята опала царская. Ефросиния тоже прослезилась и, поклонившись низким поклоном любезным сестрам, взобралась в возок, устланный медвежьей полостью. За ней, вся в слезах, последовала Александра.

Богдан Бельский, тоже благословясь у настоятельницы, — ногу в стремя.

— Трогай.

К полудню прибыли они в Кирилло-Белозерский монастырь, где к малому поезду присоединилась сотня в парадных доспехах, как почетная путная охрана важной персоны.

Заночевали на берегу Шексны, где загодя был разбит великолепный шатер, застланный толстой кошмой и ковром поверх нее. Постель приготовлена тоже теплая и мягкая: перина лебяжьего пуха и такое же одеяло. Только инокине Александре пришлось довольствоваться более скромным ложем, ибо готовили шатер лишь для одной Ефросиний, а для неожиданной спутницы досталось то, что сумели спешно раздобыть.

Ну, да — ничего. Не отлежит и она бока.

Богдан самолично проводив инокинь на покой, приободрил их обещанием:

— Последняя ночь в неудобье. После переправы — погосты. Там лучший уют.

И самому стало противно от этих лживых слов. Что ночь для инокинь последняя, в этом сущая правда, а вот об уюте после нее кто может сказать что-либо определенное — какой он тот, потусторонний мир, да и уготован инокиням рай или ад? Отворит ли утопленницам, хотя и невольным, Господь Бог врата рая?

На рассвете густой туман лег на Шексну и ее берега, хотели было переждать его, но он не улетучивался, лишь немного осел, уплотнившись до толстого одеяла. Если и дальше ждать у моря погоды, не успеешь засветло к переправе, а это не предусмотрено, поэтому Богдан скомандовал отъезд. Странная получилась картина: кони цугом, скрытые по самую грудь, прорезали туман, а возок весь утонул в бездвижном молоке, инокини же плывут по этому молоку лебедушками.

Кони почетной стражи стрельцов — тоже по грудь в молоке.

Добрых полчаса вот такой езды ощупью, с надеждой лишь на добрых и умных лошадей, если которых не дергать вожжами, не собьются с дороги, и вот туман начал рассеиваться, теперь можно переходить на рысь. Времени и так упущено достаточно, придется его наверстывать.

К переправе подъехали, когда солнце повисло над дальним лесом и, казалось, высматривает удобное место для ночного отдохновения. Сейчас прицелится, найдя где не уколисто, и нырнет вниз. Вот Богдан поторапливает стрельцов грузиться на паром.

— Не время чесать загривки. Шустрей, шустрей.

Сам же провожает инокинь в лодку, специально для них подготовленную: на полах ковер пушистый, сухо ногам, на сиденьях мягкие полавочники. Гребец — дюжий малый из переправщиков. Отталкивает весельник лодку от берега самолично.

— С Богом.

Несколько взмахов веслами и — что это? Лодка начала быстро наполняться водой, словно не дно у нее, а решето. Гребцу бы веслами тормознуть, да к берегу править, но он словно не замечает столь бурной течи, рвет веслами, взбурливая воду.

— Господи! — восклицает Ефросиния, ибо поняла она в этот миг, что опутана коварной ложью и ждет ее неминучая смерть. — Будь ты проклят, царь Иван. И ты, кровожадный сатрап его, будь проклят! Пошли Бог и тебе лютую смерть!

Богдан Бельский вроде бы не слышит проклятия, кричит:

— Коня мне!

Несется до переката, что в полуверсте вниз от паромной переправы. Там отмель до половины реки. Спрыгивает там с седла и — в воду. Видит, все идет как надо. Лодка перевернута, гребец тянет, пытаясь изо всех сил спасти захлебывающихся инокинь, к отмели, сам едва не захлебываясь.

Богдан ему наперерез, чтобы пособить. Крепко уперся ногами в дно, сопротивляясь быстрой воде. Есть. Перехватил. Вдвоем стало легче. Выволокли, но поздно — бездыханны инокини. И тогда Богдан требует от стремянного своего:

— Дай меч твой.

Не спросил тот, для чего. Подал, обнажив. Богдан же шагнул к гребцу-броднику, который склонился над более молодой инокиней и, набрав полную грудь воздуха, припал к ее губам, чтобы вдохнуть ей живительный воздух, но услышал:

— Встать!

Он повиновался, не понимая, чем недоволен боярин. Он, бродник, сделал все по уговору, отработал гривны сполна. Хотел даже спросить об этом, но…

Удар меча, и голова оказалась на мягкой прибрежной траве.

— Достойная смерть не сумевшему перевезти знатную гостью царя нашего Ивана Васильевича.

Лишняя фраза. Лишь на всякий случай. Стремянный не утаит ее, и станет она известна многим, обеляя его, Бельского.

На обратную дорогу в монастырь взяли у паромщика на время бричку, возок же оставили ему насовсем, в уплату за пользование бричкой. Уложив покойниц на медвежью полость, покрыли их сукманиной, и траурный поезд тронулся медленным шагом. Богдан, слуги его путные, стрелецкая сотня ехали без шапок и шеломов с понурыми головами, будто в великом горе.

Вперед поскакал вестник и в Кирилло-Белозерский мужской монастырь, и в женский, дабы подготовились по-христиански отпеть покойниц. Однако настоятели и мужского, и женского монастырей поняли слово вестника правильно — встречи прошли далеко не торжественно.

Бельский будто всерьез упрекнул настоятеля Кирилло-Белозерского монастыря, но тот ответил недоуменным вопросом:

— Вправе ли мы нарушать заповеди Господни, отпевая утопленниц и справляя по ним сорокоуст?

Он-то приспособился вести себя подобающе с опальными. Сколько их здесь перебывало, и не всем доводилось покинуть святую обитель в здравии.

В женском монастыре схоронили инокинь Ефросинию и Александру с молитвами, хотя и скромными. Монахини плакали, иные даже навзрыд, но настоятельница пожурила их.

— Не гневите Господа нашего, а радуйтесь, что он не пожелал отпустить от нас сестер, нами уважаемых. Они обретали здесь в молитвах к Господу покой душевный и теперь, по его всевышней воле, упокоются здесь навечно.

Глава шестая

Как и велено было государем, Богдан поехал прямиком в Кремль, домой отправив лишь путных слуг с вестью о себе. Царь оказался не один, в окружении нескольких думных бояр, поэтому Бельский подумал, что царь не станет слушать его доклад сейчас, а определит иное время для встречи наедине, но Грозный спросил, словно и впрямь ему не терпелось узнать о результатах поездки.

— Во здравии ли доставил инокиню Ефросинию в Новодевичий?

У Богдана дух перехватило: неужели он что-то не так понял и не то сделал?! Но только на миг. Поняв игру царя, склонился в поклоне.

— Казни меня, государь, но случилось непоправимое: утопла Ефросиния в Шексне.

— Как это — утопла?!

— Не доглядел. Лодочника, виновного в той беде, я казнил на месте. Казни и меня, государь, холопа твоего нерадивого.

Грозный стукнул посохом о пол, вроде бы собираясь изречь свое обычное: «В пыточную!», сказал же иное:

— Завтра, после заутрени, обскажешь все. Тогда я определю вину твою. Решу после этого, как поступить с тобой.