Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга первая Страница 36

Разве старик-варнак, которому он подал в протянутую руку гривну, не был живым свидетелем, подтверждающим это. Ни тяжкая ссылка в Сибирь, ни длительные годы изнурительного труда на государевой винокурне не погасили в нём души человека, не сломили в нём силы.

Он подумал: крестьяне, обременённые крепостными тяготами, однажды восстали против своих бесчеловечных господ, препятствующих вольности. Они правы будут, если вновь обагрят кровью нивы. Они завоюют право на вольность, ибо из их среды поднимутся новые великие мужи, достойные возглавить движение народного гнева. И появись тут рядом воскресший Емельян Пугачёв, старик-варнак и сотни, тысячи таких, как он, не задумываясь, стали бы под его знамёна…

С думами о народе он вернулся к Елизавете Васильевне, заждавшейся его к ужину.

На её обеспокоенный вопрос Александр Николаевич ответил:

— Знакомился с городом, полным диковинной старины, и размышлял, дорогая, над судьбами народа российского…

Рубановская перебила его мысли:

— Степанушка хозяину за постой уплатил…

— Хорошо сделал. Спать крепче будет Носков. — Он опять вернулся к волновавшим его мыслям. — Землепашцы дают нам здоровье. — Радищев взял с тарелки ломтик пшеничного хлеба. — Они жизнь нашу продолжают…

Бесправные крестьяне, составлявшие большинство населения России, были его надеждой. На них он опирался и в них верил.

— Они живы, живы будут, ежели того захотят…

Елизавета Васильевна поняла: что-то глубоко взволновало его, и спросила об этом. Александр Николаевич даже не сумел ей объяснить всего, что передумал, перечувствовал после разговора с Носковым и встречи со стариком-варнаком. Он ответил коротко:

— Всё движется, всё меняется, Лизанька, но сколь разумно подмеченное мною, судить не берусь. Поразмыслить ещё надо.

Сосредоточенный, он молча отужинал, удалился в комнату и взял дорожную тетрадь. Ему нужно было сейчас записать мысли, наблюдения, и он старательно занёс их в дневник.

От Тары дорога пролегала вдоль Иртыша. Александр Николаевич заметил — берега реки были довольно плотно заселены. Деревни ютились ближе к воде, домики и надворные постройки раскинулись по крутым и отлогим берегам. Река была лучшим средством сообщения между селянами.

При въезде в деревни стояли деревянные кресты, заменяя часовни, встречающиеся при въезде в российские сёла. Елизавета Васильевна всякий раз, как экипаж проезжал мимо них, шептала молитву. Одинокие, сиротливо склонившиеся к дороге кресты внушали Рубановской какую-то тревогу. Кто мог сказать ей, кем и почему они поставлены здесь? Говорили, что скорее всего здесь убили проезжего купца или смерть прихватила тут каторжника.

Елизавета Васильевна делилась тяготившими её мыслями с Александром Николаевичем. Зная, сколь суеверна она, Радищев стремился рассеять её мрачные думы. Он рассказывал ей о дорожных наблюдениях, занимавших его. Александр Николаевич отметил — в этих местах живёт много татар, имеющих хорошие земли, а русских — меньше и селятся они на плохих и неприспособленных для земледелия угодьях. Здесь русские — посельщики, а татары — старожилы. Бедность одетых в лохмотья, покрытых язвами посельщиков и зажиточность старожилов сразу бросалась в глаза Радищеву. Кое-где были видны участки расчищенной земли, просеки, прорубленные в рощах и колках. Это от Тары до Тобольска прокладывалась новая дорога по Иртышу. Делали её медленно; крестьяне, сгонявшиеся казной на подёнщину в летнее время, выполняли работы неохотно, это было обременительно в горячую пору, когда все они должны быть заняты у себя на пашне, сенокосе или жатве.

Александр Николаевич, разговаривая об этом с Елизаветой Васильевной, искал подтверждения своим мыслям и ответа на волновавшие его вопросы. И хотя высказывания Рубановской не дополняли его собственных выводов какими-то новыми мыслями, Александру Николаевичу приятно было сознавать, что Елизавета Васильевна отвлекалась от мрачных дум и размышлений.

Проезжали красивыми местами. За большими полянами с редкими на них рощами, заполненными матовым светом белоствольных берёз, открывались широкие просторы Прииртышья. Перед глазами лежало безграничное раздолье цветущих лугов. Эти виды напоминали Рубановской петербургские окрестности, родные пейзажи Аблязова, где ей пришлось побывать с племянниками, погостить в имении Николая Афанасьевича, их деда. Всё это настолько ясно встало перед нею и захватило своей полнотой, что казались невероятными: Сибирь, ссылка Радищева, её поездка в Илимск. Может быть последнего совсем не было. Оба они, счастливые, горячо влюблённые в жизнь, наслаждаясь всеми её неизбывными радостями, совершали сейчас свадебное путешествие в Аблязово — родные места Александра Николаевича. Вся дорога их была залита солнечным светом, усыпана цветами, наполнена свежими, пьянящими сердца ароматами…

Рубановская незаметно задремала и, когда встрепенулась от сильного толчка экипажа, переезжавшего разбитый мост, и открыла глаза, то не могла сообразить: видела ли она сон, что едет в Аблязово, или действительно их теперешний путь лежит в саратовское имение Радищевых.

Елизавета Васильевна доверчиво прижалась к Александру Николаевичу, занятому мыслями, вызванными наблюдениями за жизнью местных крестьян.

— Я чуть вздремнула, и мне привиделся сон, — заговорила Рубановская и неожиданно закончила: — Как бы я хотела, чтобы всё это было наяву…

Елизавета Васильевна подумала в эту минуту о реальной жизни. Она стала сердечной подругой Радищева не в годы его безмятежной молодости, когда окружающий мир кажется радужным и прекрасным. Она принесла свою любовь и дружбу в тяжёлые для него дни. Она разделила с ним тяжкий жребий изгнанника и теперь хотела, чтобы любовь её помогла Александру Николаевичу легче перенести тяжёлые испытания, выпавшие на его долю.

— Годы изгнаний пройдут, быстро, — сказала она, — я помогу тебе во всём.

Александр Николаевич понял, о чём думала Елизавета Васильевна в эту минуту, и в благодарность за все чистые и сильные чувства к нему взял её горячую руку и крепко поцеловал. Он вспомнил, как пришла она ночью с чашкой кофе в его комнату. Елизавета Васильевна ничего особенного не сказала, а лишь с надеждой повторила его же слова, и перед ним словно раскрылся иной мир. И когда за нею закрылась дверь, он понял всё, выбежал вслед за Елизаветой Васильевной, чтобы сказать ей слова, которые она терпеливо и долго ждала.

Александр Николаевич сказал их горячо и страстно. Это была награда и благодарность Елизавете Васильевне за всё.

Рубановская, словно угадав его мысли, заговорила о Тобольске. Она всегда будет вспоминать об этом городе с теплотой, как о самом сокровенном, незабываемом в её жизни. Здесь суждено было ей стать самым близким и незаменимым другом Радищева.

— Мария Петровна чистосердечно поведала мне, что Александр Васильевич получил выговор от императрицы…

Она говорила о своей последней и прощальной встрече с губернаторшей.

Радищев вздрогнул.

— Значит, это правда?

Елизавета Васильевна кивнула головой.

Александр Николаевич будто увидел Алябьева перед собой: в мундире темносинего сукна с красным стоячим воротником и обшлагами, расшитыми золотом. Когда Радищев намекнул в разговоре об этом, губернатор улыбнулся ему своими тонкими, поджатыми губами и отрицательно помотал головой.

Радищеву представилось, как бы ответил Алябьев на его повторный вопрос сейчас. Губернатор отошёл бы к окну, повернулся в полуоборот к нему, скрестив за спиной руки. Сверкнули бы крошечными гербиками пуговицы его мундира, как бы подчёркивая сановитость и власть наместника, и он бы тихо, задумчиво, чтобы казалось убедительнее, проговорил:

— Пустяки! Желание показать излишнюю осторожность и монаршью строгость…

Потом Александр Васильевич быстро отошёл бы от окна и, чинно пригладив топорщившийся ус, добавил:

— Дружба забывает неприятности…

И хотя в действительности ничего подобного не было и вся картинка эта только вообразилась Радищеву, он поверил в правдивость её: так бы и поступил Алябьев.

И вдруг вместе с Алябьевым неотделимо встал Тобольск, знакомый, близкий и полюбившийся ему сибирский стольный город. Всплыли встречи с Панкратием Платоновичем, с флегматиком Иваном Ивановичем Бахтиным, запальчивым Михаилом Алексеевичем Пушкиным. Вспомнить о них сейчас было приятно, как будто он перелистывал страницы большой не написанной книги своей жизни.

Лёгким видением пронеслась Натали, как светлый луч, озаривший его печальное сердце. Она предстала, какой была в минуту их прощания на берегу Иртыша. Он запомнил всё до мельчайших подробностей: её умный, много понявший, ласковый взгляд чёрных глаз, целомудренный красивый рот, прямой, остренький нос, пушистые ресницы и лёгкий наклон головы.