Василий Балябин - Забайкальцы. Книга 3. Страница 37

Говорил Бородин так горячо, такие радужные рисовал картины победного шествия, что казалось, уже большинство согласно с его предложением. Даже Киргизов одобрительно кивал головой, временами что-то отмечая у себя в записной книжке. А Бородин продолжал развивать свою мысль дальше, подогреваемый всеобщим вниманием и одобрительными возгласами слушателей.

Но вот слово попросил рабочий Казаковских промыслов Колеснев.

— Я не согласен! — начал он, медленно выговаривая каждое слово. Говорил он так по причине увечья. В прошлом году пришлось ему со взводом красногвардейцев разоружать таможенную заставу на Аргуни. Таможенники оказали красногвардейцам сопротивление, и в перестрелке с ними Колеснев был ранен в лицо, пулей вышибло ему четыре зуба и оторвало часть нижней губы. Рану Колесневу заживили, а вместо зубов и губы приладили ему резиновый кусок. С той поры и живет он с резинкой во рту. — И человек-то он вроде умный, — продолжал Колеснев, одной рукой показывая на Бородина, другой поправляя во рту резинку, она мешала ему говорить, а потому он и злился, багровел лицом, — а какую ерунду городит, и вы уши распустили, радуетесь, как дети малые. Мне, ишо когда в тюрьме сидел, доводилось слыхать побасенку. Пришел, увидел, победил. Так же и тут расписал Михайло Иваныч: и Борзю заберем, и броневики к нам перейдут, и войска семеновские спят и видят, как бы к нам перейти поскорее. А там уж и Читу заберем голыми руками, а о том не подумал, что вдруг да не получится и у нас эдак-то. Что нам не только Читу, а и Борзю не взять. Почему вы решили, что гарнизон Борзинский перейдет на нашу сторону? А ежели, заместо этого, они в штыки нас примут, из орудий по нам саданут, да из пулеметов, ежели не осилить их нам, тогда что? Ложись и помирай, ведь вокруг Борзи-то голая степь, как бубен. Да нас там, случись отступать, как траву повыкосят из пулеметов. Об этом-то вы подумали, умные головы?

— Что же ты предлагаешь? — спросил его Киргизов.

— В тайгу подаваться, на Газимур, на Урюмкан, чтобы в случае чего было где и укрыться.

— Колеснев правильно говорит, — поднялся со своего места Иван Козлов, статный детина с темно-русым волнистым чубом. — На Борзю замахнулись, — продолжал он, меряя Бородина насмешливым взглядом, — а о Маньковой забыли? Али не знаете, что там третий казачий полк стоит, что прежде-то всего с ним придется цокнуться, и думаете, это шуточное дело? Это вам кажется, что семеновцы валом повалят к нам, а попробуйте-ка, узнаете, почем сотня гребешков. Мы сунулись было своим отрядом, так еле ноги унесли. Прав Колеснев, уходить надо отсюда в тайгу, в низовья Аргуни. — Козлов на минуту смолк, обводя слушателей взглядом, и, чувствуя, что он прочно завладел их вниманием, продолжал: — В прошлом году, незадолго до Урульгинской конференции, ездил я от своего отряда к командующему Даурским фронтом Балябину, посоветоваться с ним, как нам быть дальше. Он меня принял и сказал то же самое, что сейчас Колеснев говорил, что начинать восстание будем в таежных станицах четвертого отдела, поняли? При этом разговоре нашем Богомягков присутствовал и Павел Николаевич Журавлев, и оба они то же самое подтвердили.

— Да ведь и Семенихин то же самое говорил, — начал Самуил Зарубин и, выколотив о конец скамьи трубку, глянул на Киргизова. — А из Читы-то получали указание, помните? Не зарываться на первых порах, не кидаться в бой очертя голову, а держаться поближе к тайге, народ поднимать на восстание, силы накапливать и уж после о боях думать.

— Кого слушать, не знаю.

— Рабочий класс слушать, вот кого!

— Верно-о.

— Чего верно, чего? Раз начали, воевать надо, а не по тайгам скитаться.

Снова заговорил Бородин, доказывая правоту своих намерений. Собрание раскололось надвое, одни рьяно защищали планы Бородина, другие с таким же пылом возражали, дело доходило до ругани с матерщиной и божбой вперемежку. Кончилось тем, что решили: выделить эскадрон и отпустить его вместе с Колесневым вниз по Газимуру, а остальным, захватив с ходу Маньково, идти в наступление на Борзю.

Утром следующего дня сотня Сорокина числом около двухсот сабель выступила из села. Стройными рядами, с алым знаменем впереди, на рысях двинулись долиной Газимура. Вместе с ними ехали Колеснев, Иван Козлов, Аникеев и командир Алек-Заводского отряда Петр Трухин, бравый гвардейского роста казачина Акшинской станицы.

К вечеру прибыли в большое казачье село, тут решили сделать остановку дня на три, надеясь пополнить отряд новыми повстанцами из жителей соседних сел.

В этот же вечер был создан агитационный отдел под председательством Колеснева, и назавтра закипела работа. В ближние и дальние села выехали агитаторы, начались митинги, собрания, речи, в результате чего в первый же день в отряд записалось восемнадцать новых добровольцев. Приток их на следующий день увеличился, группами и в одиночку ехали новые повстанцы из Кокуя, Бохто и других сел. Ехали вооруженные винтовками, охотничьими берданками, иные даже дробовиками, а были и такие, что одними лишь шашками. И все приезжающие останавливались у пятистенного, под тесовой крышей дома, вдоль ограды которого постоянно торчали на привязи оседланные кони. Здесь, в этом доме, поместились Трухин и почти все члены агитотдела. В то время как Колеснев и Козлов разъезжали по окрестным селам, Трухин с Сорокиным принимали вновь вступающих повстанцев. С самого утра заседали они на крыльце за столом, вынесенным из дома, производили запись. Делалось это просто. Вновь прибывшие, привязав коней к забору, заходили в ограду, на крыльцо, спрашивали:

— Кто тут главный-то?

— Я, — отвечал Трухин, — чего тебе?

— Да записаться бы к вам, можно?

— Откуда?

— С Бохто.

— Фамилия, имя, отчество, конь есть, седло, оружие?

— Одна шашка, винтовку надо, ну и патрон, конешно.

— Винтовок нету, то же самое и патронов.

— А как же мне быть?

— Завоевать в бою, у белых много всяких припасов.

Сорокин записывал вновь принятого, отсылал его к взводному командиру, а Трухин уже расспрашивал следующего.

И так целый день.

Серое, хмурое вставало утро. С южной стороны медленно ползли, надвигались на станицу белесые и грязно-пепельного цвета тучи. Порывами налетал ветер, хлопая незакрюченными ставнями окон. Он то крутил в улицах вихрями, забирая в свои воронки дорожную копоть, солому, сенную труху и мелкие щепки, то затихал ненадолго, словно набирая сил, чтобы снова ринуться на поселок.

В это утро в ограде штабной квартиры особенно многолюдно. Столько понаехало новых добровольцев, что коней своих попривязывали и вдоль соседних оград и огородов. На крыльце вокруг стола, где сидел Трухин, толчея из вновь прибывших, шум, говор. Многие, ожидая своей очереди, сидят в ограде на бревнах, на жердях, на чурках, где хозяин дома ладит к весне борону. Поодаль два подростка укладывают дрова в поленницу, пилить помогают партизаны, они же попеременно бухают колуном, колют березовые и лиственничные чурки. Поработав, опять усаживаются на бревнах, вступают в разговор.

— Дождем так и пахнет.

— Не худо бы.

— Земля протаяла порядочно.

— Поди, скоро зачинать будешь, дед?

— Да, думаю, ежели все ладно будет, на той неделе, во вторник, зачинать.

— Сыновья-то где у тебя?

— Известно где, к вам записался большак-то, коня увел в кузницу. Времечко подошло анафемское, под старость-то снова в полный гуж становиться приходится. Однех-то ребятишек не пошлешь на пашню. Пахать, боронить они, конечно, смогут, а все равно догляд за ними нужен хозяйский, да и рассевать-то самому придется. — Дед вздохнул, воткнул топор в чурку, задрав бороду, посмотрел на небо: — Заморочало здорово и погромыхивает вроде.

Партизан в серой шинели и белой папахе поднялся с бревна, приложив ладонь к уху, прислушался.

— А вы знаете что? Вить это из орудий бахают!

— В самом деле, гул-то вроде орудийный!

— Может, гром?

— Какой тебе гром, из пушек бьют.

— Неужто на Маньково наши наступают?

— Ох, вряд ли!

На крыльце тоже услыхали глухие, далекие отзвуки не то грома, не то орудийной стрельбы, а потому и попритихли, насторожились. Даже Трухин, поднявшись из-за стола, вытягивая шею, прислушивался. В этот момент в ограде появился новый человек, в черном ватнике и в овчинной шапке. Привязав взмыленного коня к воротам, он прошел на крыльцо, протискался к столу.

— Который тут Трухин-то?

— Ну я, — снова опускаясь на скамейку, ответил Трухин. — Чего тебе, откуда?

— Догьинской станицы я, Гордеев, из Трубачевой.

— В отряд к нам хочешь?

— Хотеть-то хотел, да не один я, но тут такое дело… — Гордеев опасливо огляделся вокруг. — Люди-то, поди, свои, можно при них?

— Можно, выкладывай, что у тебя.