Мор Йокаи - Сыновья человека с каменным сердцем Страница 37

Юноше почудилось, будто земля вдруг изменила свой обычный путь, благодаря какому-то могучему толчку переместилась на пятнадцать миллионов миль ближе к солнцу, на ту орбиту, по которой, должно быть, вращается Венера, и счастливые обитатели пашей планеты радуются этой близости к источнику тепла.

Тепло, свет и радость затопили мир. Все сердца исполнились благости.

В мире творились чудеса, и каждый человек воспринимал их так, словно чудеса эти были обычным, повседневным явлением, словно так и положено.

Енё Барадлаи теперь запросто, без предупреждения, являлся каждый день в дом Планкенхорст, в любой час – рано утром и поздно вечером, и считал это совершенно естественным. Он уже не удивлялся, неизменно встречая здесь студентов, демократов, ораторов в невероятно грязных и замызганных сапогах, в промокшей одежде, с длинными бряцающими саблями на боку л с еще более длинными перьями на шляпах; он и сам старался походить на них, Вполне естественным считал он теперь и то, что Альфонсина весь день ходит в утреннем пеньюаре и принимает его с распущенными, непричесанными волосами, что она в присутствии знакомых и незнакомых людей опирается на его руку, а когда они на минуту остаются одни, садится к нему на колени и горячо обнимает его. В то время все считалось дозволенным! Ведь земля приближалась к солнцу.

Каждый человек высказывал то, что косил в сердце, – свои самые сокровенные думы. Кто ненавидел великих мира сего, кричал об этом на площадях; кто втайне любил кого-нибудь, целовал возлюбленную средь бела дня на улице.

Земля все еще стремилась к солнцу.

Настало пятнадцатое марта. День провозглашения конституции. День свободы печати.

Сто новых газет вышло сразу в тот день; у них были громкие названия и гордые девизы; уличные мальчишки, продававшие газеты гражданам столицы, и окрыленная надеждами молодежь выкрикивали повсюду их заголовки. Миллион листовок ходил по рукам, их читали группами на каждом перекрестке.

На высокой, видной издалека башне собора св. Стефана ветер шевелил огромное знамя с национальными немецкими цветами: золотым, красным и черным.[47] Если кто-либо с удивлением спрашивал: «Что это значит?» – ему отвечали: «На воротах императорского дворца развевается точно такой же флаг».

Шумные празднества следовали одно за другим. Каждый час отмечался новым помпезным событием. Рано утром под звуки фанфар по улицам проскакали гонцы, возвещая о даровании конституции. Ликующие клики народа заглушили звуки труб.

Затем последовала торжественная церемония. Император и императрица вышли к народу; их не сопровождали ни личная гвардия, ни военизированная охрана, им сопутствовала и их охраняла безмерная народная любовь. Царская карета не катилась, а плыла по мостовой среди народного моря, и не кони, а руки народные влекли ее вперед.

После полудня скорбная церемония сменила утреннее ликование. Хоронили жертв боев тринадцатого марта. Украшенные венками гробы плыли по тем же улицам среди людского моря, но вместо радостных кликов теперь звучал траурный марш, и скорбную тишину, нарушали глухие рыдания. Похоронной процессии, казалось, не будет конца.

А затем – опять радостное событие.

Снова веселый гул, сильнее боевого клича атакующих звучит победное «ура». Они сливаются воедино! Из Пожоня[48] прибыла венгерская делегация от сейма.

Какая это была радость! Какое воодушевление! Приветствия, братские поцелуи! Все улицы запружены мужчинами, в каждом окне – женская улыбка. Гвардейцы, вооруженные студенты стоят шпалерами вдоль тротуаров; целый дождь цветов, поток венков, перевитых трехцветными лентами, падают под ноги прибывших. Два любящих сердца встретили друг друга, ведь сердце народа – это молодежь.

Быть может, нам все это только приснилось?

Быть может, это только грезы?

Нет, мы сами были там, мы все это видели, все это происходило на наших глазах: мы чувствовали на щеках поцелуи, поцелуи добрых друзей и молодых дам; это было так хорошо, что и сейчас еще наше сердце хранит сладость тех встреч. И все же это действительно был сон! Поверь, юный читатель, поэту, который рассказывает тебе о своих грезах.

Енё и Альфонсина бывали всюду.

Когда на улице прозвучал сигнал фанфар, юная красавица, не меняя наряда, все в том же скромном платьице, какое она носила дома, лишь накинув на плечи косынку, надев на развившиеся локоны чепчик, схватила Енё за руку и устремилась вниз по лестнице. Если ее мать найдет себе попутчика, на руку которого сможет опереться (обычно она такового находила), тем лучше: она их догонит; если же пет – тоже неплохо: ведь людской поток все равно разъединил бы их, и они свиделись бы снова лишь по возвращении домой. Да и кому придет сейчас в голову заботиться о светских приличиях?

Все это время Енё пребывал в постоянном напряжении. Оно походило на радостный страх. Он благословлял эти необыкновенные дни, когда женщина, о которой он прежде лишь мечтал, кинулась ему на грудь и без смущения, без колебаний, без ложного стыда отдала ему и тело и душу. Она отдавалась ему вся целиком, всем существом, вверяясь ему и все разрешая. Как же было Енё не чувствовать себя счастливым в те дни всеобщей радости и счастья!

И когда в поздний вечерний час на город внезапно хлынули лучи света от тысячи тысяч факелов, зажженных на улицах, от свечей, выставленных в окнах, от иллюминированных гирляндами лампочек карнизов домов, от сверкающих фасадов дворцов, от украшенных транспарантами арок; когда посреди этого сияния зазвучала мелодия марша Ракоци, способная поднять из могил даже мертвых, когда после звуков этого благодатного священного гимна на сверкающем балконе одного из самых роскошных венских дворцов показались славнейшие из славных сынов и руководителей венгерского народа и обратились с речью к венцам, – тогда i a улицах не осталось ни одного человека, который не чувствовал бы себя счастливым!

Да, это был прекрасный сон!

Енё наблюдал за происходящим, стоя в тысячеголовой, радостно возбужденной, кипящей толпе. Рука сжимала руку Альфонсины, которая сладким и тайным пожатием признавалась ему в любви; на его плече покоилась горящая головка юной красавицы, а на щеке он ощущал ее теплое дыхание. Как радостно было тогда у него на душе!

Внезапно среди освещенных лучами людей, которые, сменяя друг друга, обращались с балкона к народу, он увидел своего брата Эдена!

Он здесь! Он тоже в числе тех знаменитых ораторов венгерского сейма, которые выступают сейчас перед жителями Вены, приветствуя праздник народной свободы!

Речь Эдена воспламеняла толпу. Сердце каждого, кто его слушал, начинало биться сильнее. Альфонсина помахала ему платком.

Но Енё содрогнулся, на него повеяло могильным хладом. Он затрясся всем телом, когда увидел брата на балконе.

Что вызвало этот ужас? Какое предчувствие зародилось в его сердце? Что омрачило его счастье? Почему ему вдруг почудилось, что за триумф нынешнего дня придется впоследствии дорого поплатиться?

Неужели он угадал, что представлял собою балкон, с которого выступал Эден?

Это была вторая ступенька к той обещанной вершине.

Усталой возвратилась домой после событий напряженного дня чета влюбленных. У подножия лестницы Енё наградили еще одним тайным поцелуем, но даже это его не успокоило, и он всю ночь метался в постели не в силах заснуть.

Альфонсина же, оставшись наедине с матерью, с желчной усмешкой и раздражением швырнула в угол свой чепчик, украшенный трехцветной лентой, и устало опустилась на софу.

– О, как мне все это опостылело!

Оборотная сторона медали

Всю ночь напролет перед закрытыми глазами Енё маячила зловещая картина, нарисованная языками огня на черных листах мрака. Уже давно умолк на улицах всякий шум. но в его ушах все еще стоял торжествующий шторм, бушевало огромное море, и стоило ему на минуту-другую впасть в забытье, как он тут же просыпался, ибо снова слышался ему голос Эдена. Брат бросал ему в лицо пылкие, непонятные и от этого еще более страшные слова.

Енё боялся его, а быть может, за него? Он страшился встречи с Эденом.

Он боялся, что брат уговорит его, что этот грозный человек увлечет его за собой!

Едва рассвело. Енё ушел из дома, сказав слуге, что до вечера не вернется.

Он решил спозаранку пойти во дворец Планкенхорст. чтобы не встретиться с Эденом.

В доме Планкенхорст уже с восьми часов утра были настежь распахнуты двери. Входили и выходили вожди молодежи.

Студенты теперь всему задавали тон.

Люди в темно-синих мундирах с трехцветными аксельбантами и в калабрийских шапочках заполняли залы этого дворца и говорили о необыкновенных событиях».

Что у кого лежало на сердце, то было и на языке.

Кто мог заподозрить в чем-либо дурном дам Планкенхорст?

Ведь если бы они были врагами, то давно убежали бы из города, как это сделали другие аристократы.