Александр СЕГЕНЬ - Невская битва Страница 37

До крови! Зато и не болел у меня никогда. Не то что бедный Федя… И как так получается, что ему ничего не досталось в жизни?.. Сызмальства будто обделен­ный был…

Она умолкла, горестно вспоминая ту страшную по­ру своей жизни, когда так горячо сошлась с Яросла­вом, стала его женой, и как все тогда было зыбко, на ниточке висело…

—    Как обделенный? Расскажи, Феодосья Игоревна!

—    Тяжко рассказывать. Сама я отца не знала, по­гиб родитель мой в самый год моего появления на свет. Я полагала, что и моему ребеночку не видать тятю сво­его, такая вражда в те годы была лютая между князь­ями. За ту вражду на нас Господь и наслал великие бедствия — могулов этих да латынское обозление. Литву еще. В год нашей с Ярославом свадьбы мой де­душка Глеб Владимирович затеял не что-нибудь, а внуков собственных истреблять. Любимый брат мой Ингварь едва от своего деда смерть не принял. Тогда мы с Ярославом и поженились. А в следующее лето, среди злобы и общего безумия, родила я Феденьку.

Слабенького, жалкого. Крестили на другой день, боя­лись, помрет. А вскоре я молоко утратила от горя, ког­да дед привел на Русь половцев и грозился всех нас своими руками передушить. Стыд какой, Господи! Как в таком сраме можно было покойно дитя выкарм­ливать? Стал мой Феденька криком кричать. Поест, успокоится, а вскоре опять в крик. Ну, сделалось очезримо — мало ему моего молочка. Пришлось кормили­цу ему сажать, а ведь это уже чужая плоть. Господи! — Феодосия вскочила и — к иконам: — Боже наш, Человеколюбче Христе! Прости согрешения безумному де­ду моему Глебу Владимировичу окаянному! Помяни его во царствии Твоем, а ежели он во адех, убавь огонь в пещи его огненной!.. Смилуйся над ним, Боже, над проклятым душегубцем!

Она вернулась на свое место рядом с Александрой, утерла слезу и продолжала:

—    Свет не видывал такого ирода, каким был мой родной дедунюшка. Но Бог милостив, не попустил большего поругания нашему роду, посрамил не нас, а злодея. Разбитый в битве, дед ушел с половцами на­зад в степи и там, сказывают, совсем разума лишен бысть, сам себе смерти сыскал. Ах, как же я его нена­видела, как боялась!.. Нет, оно, конечно, Сашунюшку я уже куда как в лучшие времена породила. И молоч­ком его напитала под самую крышечку. Оттого-то он здоровенек. Признайся, хорошо мял-то тебя?

—    Ну матушка!..

—    Да ладно, я же никому не скажу. Должен был хорошо, оттого что у него силы немереные. Он и в ут­робе у меня, бывало, как шевельнется, так до самого сердца достанет. А Федя — нет, и в животе тихо скры­вался, будто тоже боялся моего деда Глеба. Очень они

разные получились — Федюня и Саша.

—    Саша… — усмехнулась Саночка. — А я его уже привыкла Леском звать.

—    Сие по-местному, по-новгородски.

—    Мне и Саша любо, и Леско. Леско — он будто бы лес свежий. Мой лес. Я в него вхожу и дышу им, не мо­гу надышаться. И в том леске птицы радостно щебе­чут, и зверья много, и ягод сладких, и грибов душис­тых, всего, всего много… Вот как мы поели и потягушимся, вот как!.. — Брячиславна весело залюбовалась насытившимся сынком. Он поулыбался немного и срыгнул ненадобное, лишнее.

—    Хорошо у вас тут, на Городище, стало. Раньше не так было. Я гляжу, и твоими стараниями здесь уют­нее, — похвалила невестку Феодосия. — Вот так же было у нас с Ярославом, когда мы в Переяславле зажи­ли. Лучшая пора моей жизни. Потом Андрюша родил­

ся, за Андрюшей я и рада была одного за другим из се­бя, как грибы из корзины, извлекать — Костеньку, Афоньку, Данилку… Тихое время, спокойное наста­ло. Казалось, навеки так будет. Ярослав в полки насумь и емь успешно ходил, покорил дикарей под свою пяту, добыл себе доброй славы. Росли грибочки мои, особенно Сашуля быстро развивался, всегда радост­ный, бойкий, ямочки на щечках играют, румяный! Эх!.. А если и озорничал, то не вредно, как некоторые дети озоруют. Так и стоит у меня перед глазами его смеющееся лицо с ямочками на румяных щеках, я сравниваю — подобно в книгах доброе солнышко пи­шут. Такой он был.

—    Такой он и есть. Почему же был? — встревожи­лась Брячиславна. — Ох, неспокойно у меня что-то на сердце. Говорю же — бьются с проклятыми свеями в сей час!

—    А я говорю — не тревожься. Дай Бог, если толь­ко теперь до Ладоги доплыли. Они ж от Ладоги к Неве пойдут. Само раннее — завтра биться будут, а скорее всего, я так предполагаю, что на день Владимира пош­лет им Господь Бог свидание с латыном, чтобы Влади­мир Красно Солнышко поспособил нашему воинству. Не зря Спиридон его крестильные власы Саше велел в ладанке на шею повесить.

—    Стало быть, не сегодня надо усерднее всего мо­литься?

—    Молиться будем во все дни, но только сегодня сердцу своему скажи, чтоб вздремнуло. Хотя, конечно, легко сказать. Сердца у нас непослушные. У меня — сколько уж лет прошло — а никак по Феде сердце не успокоится. Саша у меня всегда был самый любимый сын, а Федя — самый жалкий, засердечный. Слабый, болезный, вскоре стал отставать, а годам к семи нельзя было сказать, что он старше всех — сперва Сашуня его по всему обогнал, потом Авдреяша, а потом и осталь­ные. Ярослав по уговору должен был в Новгород стар­шего сына усадить, да как его одного сюда упекать? Никак, только вдвоем с Алексахой. С приезда сюда кончились самые хорошие времена моей жизни. Нов­город сей неспокойный… Супостатов быстро нам тут нашлось. Они и Федю сгубили, я в том нисколько не усомневаюсь. Скольких Ярослав переловил да пересажал тут, на Городище, в узилище, а еще больше на во­ле осталось, в Медвежьей Голове с немцем спелись. Че­рез них отравленные подарки приходили, я потом все просчитала — Саша те сладости не ел, а Федя всегда до сладкого был падок… Но ничего доказать нельзя было. Вот — живой мальчик мой, а вот он уже в домовине ле­жит и ручки на груди скрестил. Варили мы свадебные каши, а ели — поминальные…

—    Не терзайся, родненькая! — Уложив Васю в зыбку, Александра подсела к свекрови, приобняла ее, прижала к себе. И тут только как-то особенно остро почувствовала, до чего в ней самой все дышит здрави­ем и силой, и какая Феодосия — иссохшая, легкая,

слабая. А еще новый плод в себе вынашивает. Откуда силы берутся? Родит ли еще одного ребенка Ярославу? Выживет ли после него? Лет ей — уж за сорок. По Саночкиным понятиям — старуха. — Ведь никакой тво­ей вины нет в Фединой-то смерти.

—    Нету… А вот здесь, — Феодосия прижала кула­чок к груди, — гложет так, будто я сама его отравила. И куда мы спешили его, четырнадцатилетнего, же­ нить? Как крестить торопились, так и под венец… Вот вы с Александром — в самую пору друг друга познали.

Храни вас Бог! Мое такое предчувствие, что он с вели­кой славой от свеев возвратится. Побьет их знаменито. Мне в молодости было предсказание от одного монаха, что старший мой сын аки солнце воссияет на Русской земле. И вот, дочунюшка, как, бывало, гляну на Федю и думаю: «Солнце? Да какое ж он солнце? Скорее на бледную луну похож. А ведь он старший!» И такими мыслями освободила его от старшинства. Александр сделался старше других моих детей. Вот уж он и впрямь — солнце. Нечего говорить — есть и моя ви­на в Фединой кончине… Мысленная вина!

—    Да нет же! — воскликнула Брячиславна от все­го сердца.

—    Ну нет, так и нет, — вдруг стряхнула с себя вне­запно нахлынувшее раскаяние Феодосья Игоревна. — А давай-ка, я тебя обучу зырянские80 ушки делать. Ле-ско твой их смерть как любит. К его возвращенью сво­ими рукам налепишь да наваришь ему, у-у-у!

—    Ты, матушка, совсем оновгородилась, как я по­гляжу, — засмеялась Саночка. — «Своими рукам»!

—    А что же, с волком жить — по-волчьи и выть! — тоже рассмеялась Феодосья. — И ушки меня тут на­учили колобачить. Мы когда в первый год в Новгород приехали жить, нам тут приладили для стряпни зы­рянку-приспешницу, Варвару. Она мне те ушки и по­казала. Царствие небесное рабе Божьей Варваре!.. Позырянски ушки именуются пеленяньки. Наварим с тобой этих нянек и сами первые их наизведаем.

—    Да я не стану, — замялась Брячиславна.

—    Отчего же?

—    Да я присягнула не вкушать никакой пищи, по­куда Леско не возвратится.

—    Кому ж ты присягнула? Какой такой неразум­ный поп мог столь глупую присягу принять?

—    Да я не попу… Я самой себе слово дала.

—    Ну, коли самой себе, так я своей волей и свекровной властью с тебя сей обет снимаю. Нечего-нечего, тебе дитя кормить надо, а кмети наши до самого ус­пенского заговенья могут не возвратиться, и что тогда? Ох и рассердила же ты меня! Захотела, чтоб Васе, как некогда моему Феде, кормилицу присаживать? Похвостать бы тебя хорошенько плеточкой за такие дури!

—    Прости, матушка…

—    Прости… Ладно уж, прощаю на первый раз. Бе­ри Василька да посадим его рядом с нами. Детишки очень любят смотреть, как тесто делается, они ведь и сами будто из теста слеплены.