Борис Тумасов - Да будет воля твоя Страница 37

— Какой совет подашь? — спросил Троекуров. — Уж не позвать ли Лжедимитрия?

Зашумели бояре возмущенно:

— Вора на царство?

— Не доведи Бог!

А Сицкий руки воздел:

— Вразуми, Господи, и наставь!

— Дожили, — вздохнул Трубецкой, — при живом царе о новом царе хлопочем.

Насупился Филарет, подумал о сыне Мишеньке заикнуться, но тут Черкасский заговорил:

— Не поклониться ль Жигмунду?

Все замерли, но Черкасский свое ведет:

— Не от себя, гласом многих изрекаю. На трон Васька Голицын мостится, а чем он Шуйского лучше? Дворяне о Скопине-Шуйском поговаривают. Молод, спеси остерегаюсь, как бы нами не помыкал.

— А Жигмунда на Москву звать не остерегаешься? Латинскому царю служить, в веру латинскую обратиться? Не хватит ли нам унии Брестской? — в сердцах выкрикнул Филарет.

— Мы от Жигмунда веры нашей потребуем, — ответил Черкасский.

— Пожелает ли? — засомневался Сицкий.

Филарет очи прикрыл, не захотел вступать в дальнейший разговор.

Тут Трубецкой голос подал:

— Жигмунда к вере православной склонить не удастся, а латинянина в Москву впустить на царство — значит перед историей ответствовать, отечество на поругание отдать.

— А может, король Владислава, сына свово, отпустит на царство? — высказал предположение Сицкий.

— Королю надлежит снять осаду со Смоленска и убраться в Речь Посполитую, да впредь рубежи наши не рушить, — решительно заявил Трубецкой.

Закивали бояре, а Сицкий спросил:

— А Шуйского-то куда, в монастырь?

— Пущай грехи замаливает, — сказал Троекуров и рассмеялся.

В трапезной стемнело, и послушник внес свечи.

Помолчали бояре, тут снова Троекуров голос подал:

— Может, пошлем все-таки послов к Жигмунду, попытаем? Спрос-то не ударит в нос.

Тут уж не выдержал Филарет:

— Не в нос, в рыло. Почто торопишься, князь? Добро б на пир, а то волку в пасть голову сунешь.

— Я ль не сознаю? Однако изопьем чашу до дна, тогда и судить станем, горька ли.

— А что, бояре, надобно попытаться, силком-то Жигмунд нам своего не навяжет, — сказал Сицкий.

— Согласны, послушаем слово Жигмунда, — загудели бояре.

Филарет не выдержал:

— Стыдобушка, в отечестве нашем государя не сыщем, иноплеменнику кланяемся. Аль прародителям нашим уподобимся, варягов позвавших: земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет, придите к нам и володейте нами.

Но Филарета уже не слушали, встали из-за стола, прощались.

С отъездом самозванца в Калугу наступило послабление на Тушинской дороге. Переметы боярские из Москвы в Тушино и из Тушина в Москву бегают, никак не определятся, какого государя им держаться.

Проведать митрополита Филарета отправился и Иван Никитич Романов. Без труда преодолев московские заставы, добрался до Тушина. Тушинские ратники боярину преград не чинили: чать, к самому патриарху боярин едет, к Филарету!

На въезде в Тушино кибитку Романова гусары силком повернули к хоромам Ружинского. Князь Роман боярина самолично встретил, шуба в опашень, шапка лисья едва на затылке держится. С хохотом потащил Ивана Никитича в палату…

К вечеру от обилия выпитого и съеденного совсем охмелел боярин Романов, едва живого привезли к митрополиту. Дюжие челядинцы выволокли Ивана Никитича из сенной колымаги, на руках внесли в митрополичьи покои.

Укоризненно покачав головой, Филарет подозвал послушника:

— В баню боярина, да пару не жалей и веничком хлещи, покуда в разум не войдет. Эко разбойный гетман, так и уморить мог…

Лишь к полночи полегчало Ивану Никитичу, виновато сидел в кресле перед братом, пил кислый хлебный квас, хватался за голову.

А Филарет пенял:

— Наслышал о твоем приезде, мыслил, вдвоем отобедаем, да и заждался.

— Прости, брат, силком князь Роман споил… Боярыня Матрена тебе поклон шлет, и от твоих вести добрые, жена и детишки твои во здравии. А сын твой, Михайло, вырос.

— Да уж четырнадцать лет минуло. — Филарет бороду пригладил, вздохнул. — Когда под венцом стоял, и в помыслах не держал, какой жизнью жить доведется.

Нахмурился, разговор повернул:

— Ты, Иван Никитич, зачем в Тушино прикатил: поклоны передать али еще чего? А может, с Ружинским повидаться?

— Прости, брат, вор в пути перехватил. Все о Шуйском выпытывал.

Послушник внес новый жбан с квасом, а митрополиту теплого топленого молока с медом.

— Так что Шуйский?

— Люд Васькой вконец недоволен.

— То знаю.

— В Москве слух, будто тушинцы намерены посольство к Жигмунду слать.

— Все так, — хмуро кивнул Филарет.

Иван Никитич удивленно поднял брови:

— Аль сын твой, Михайло Федорович, не достоин венца царского?

— Нет, брат, все помню и не отрекаюсь. Не моя мысль звать Жигмунда либо сына его Владислава, и не в Тушине она родилась, а в Москве. С тем у меня люди Мстиславского и Куракина побывали. Как мог я им перечить? В одном уверен: ни Жигмунд, ни Владислав веры не изменят, вот тогда и задумаются бояре, глядишь, и на Романовых укажут. Мой Михайло и молод и добр, зла никому не причинит. — Филарет перекрестился. — На тебя, Господи, уповаю. Грешен яз, гордыней обуян. На хлеб, на воду сяду, усмирю дух свой. — Поднялся, взгляд строгий. — Удались, я же у Господа прощения молить стану…

В королевский лагерь под Смоленском тушинское посольство прибыло нежданно. Сигизмунд письмо принял, но ответ велел ждать. Неделю жили послы в холодной палатке, где едва теплилась жаровня с угольями, а ночами вода в бадейке покрывалась толстой коркой льда. Не спасали послов овчинные тулупы. К утру коченели, то и дело вскакивали к жаровне. Присел Михайло Глебович на корточки, погрел ладони. Рядом дьяк Чичерин примостился. Спит, закутавшись, стольник Михайло Молчанов: с вечера выпил изрядно, и мороз нипочем. Переговариваются Иван Салтыков с дьяком Грамотиным, посмеиваются.

— Доколь Жигмунд нас держать намерен? — спросил Чичерин.

Михайло Глебович Салтыков промолчал. Откинув полог, он вышел из палатки. Утро начиналось ленивым обстрелом смоленских укреплений. С крепостных стен отвечали редко. Ядра взрыхляли снег и землю. Скакали гусары, казаки. У королевского шатра толпились шляхтичи, подъезжали гонцы.

Пять месяцев рвется в город королевское войско, но стоит Смоленск, и не видно конца осаде.

У боярина взыграла гордыня, свернул кукиш, закричал:

— На-кось, выкусите! Ай да боярин Шеин, ай да молодец!..

В последний январский день Сигизмунд принял послов. Пока шли, подминая валяными катанками грязный снег, Чичерин сказал:

— Слава те, Господи, кажись, конец мукам нашим.

— Погодь радоваться, — оборвал Молчанов. — Мне коварство Жигмунда ведомо.

Боярин Салтыков в разговоры не вступал. Караул расступился, впустил посольство. В шатре тепло. На нескольких жаровнях горят синим пламенем древесные уголья. По всему шатру разбросаны медвежьи шкуры. У короля лишь канцлер Сапега. Пощипывает Сигизмунд тонкий ус, смотрит насмешливо. Отвесили послы поясной поклон, ждут, когда король заговорит.

Вот он спросил:

— О чем, послы московские, изустно говорить станете?

Тут дьяк Грамотин речь повел:

— Ясновельможный король, присланы мы всем людом московским просить на царство сына твоего королевича Владислава. А еще просим прибавить народу российскому прав и вольностей, какие допрежь имело государство Российское.

Салтыков на Грамотина покосился: не иначе с Молчановым уговорились.

Сигизмунд с Сапегой переглянулись. Король сказал:

— Послы московские королевича Владислава на царство просят, но боярин Шеин Смоленск держит.

— Ваше величество, когда королевич станет царем, тогда и Смоленск впустит короля, — ответил Салтыков…

Покинули послы шатер в недоумении: король не повел речи о тех условиях, какие записаны в боярском письме, а в них оговорено: «Королевича Владислава венчает на царство патриарх; должна быть обеспечена вера греческая;…без согласия бояр и всей земли не менять законов; не казнить без совета с боярами и думными людьми; всяких чинов людей невинно не понижать, а меньших возвышать по заслугам; подати без согласия думных людей не прибавлять…»

И еще записано было в той грамоте, что «…для науки вольно было каждому из народа московского ездить в другие христианские государства, кроме басурманских, поганских, а за это отчин, имений и дворов у них не отнимать…»

С тем и отъехало тушинское посольство.

Едва воротились в Тушино, как Ванька Чичерин переметнулся в Москву, упал Шуйскому в ноги, все поведал, без утайки. Только и всего, что имени Филарета не назвал, не знал вины за митрополитом.

Василий Чичерина обласкал, деревенькой наградил и велел дьяку обо всем Думе поведать. Чичерин не упирался, в Грановитую палату явился охотно, дал показания: и как посольство к Жигмунду собиралось, и о ряде с ним, какие условия выставили от имени московских бояр.