Вениамин Колыхалов - Тот самый яр... Страница 37

— Родина — звук… тинькнет — и нет её. Не я — Пушкин открыл:

Москва, как много в этом звукеДля сердца русского слилось…

— Дочитывай дальше:

…Как много в нём отозвалось…

— Не разубедишь, господин Горелов. В моём сердце ничего не отзывается. Я поставлен НКВД выбить дурь и мозги из биологического материала. И мы выбьем, вычистим ересь.

— Кто это мы?

— Герои тридцатых — бесстрашные рыцари без упрёка. Нас Феликс Дзержинский свинцом накачал… крепче стали мускулы наши. Беспощадность — вот наиглавнейшая наука, верное условие нашей победы. Последнюю каплю жалости высушим плевком револьвера. Задушим в зародыше любое восстание. Осадим всплеск любой азиатской крови. Час мщения пробил… Не для того Ленин влил в страну яд революции, чтобы кто-то вылечил теперь землю русскую…

Слушал алтаец Горелов, будучи на свободе, такие дикие воззрения сослуживца и перефразировал слова Льва Толстого: каждый несчастный народ несчастен по-своему… Особист Пиоттух — не враг ли перед ним? Враг! Даже маскироваться не желает… Вот стоит перед ним библеец, кипит злобой, родину унижает, народ… А ведь была у нас изначальная чистая вера в свет. Осознанно поклонялись Солнцу, силам Природы. Крещение Руси огнем и мечом порушило праверу, посеяло сомнения, разрушило привычный старинный уклад святорусский. Началось медленное порабощение духа, затмение древних уверований. Позорное огульное, насильственное крещение Руси открыло все пути для ворогов. Народ угодил под гнёт унижения, рабства, страха и недоверия к религиозным поработителям. Началась эра смут, войн, закабаления. Не хотелось становиться под знамёна послушания, навязанного инородцами. Иго, многовековое иго придавило нацию, которая постепенно утрачивала самый живучий спасительный инстинкт самосохранения. Инородцы топтали и до сих пор топчут наши нивы, выгребают богатство из наших кладовых. Торгуют мнимой свободой оптом и в розницу. Затёрли до дыр разменную карту мнимой демократии. Разрушены вековые устои семьи. Давно выветрился запах первородной правды…

Историк рассуждал сам с собой, готовил блоки для своего трактата-пирамиды. Нет вечных империй. Политика — сосуд грязный, на котором оставляют отпечатки стяжатели, падкие на самообогащение. Не брезгуют ничем. Их звезда — нажива. Духовность народа — так себе… окалина веков, эфемерность. На добром чистом слове ДЕРЖАВА наслоилась ржавчина. Более тысячелетия сторонники ига превращали веру в неверие. Народу внушали, говорили в лицо: ты — вечное быдло, чернь… Народом помыкали цари и дворяне. Гнали на войны и на помещичьи десятины…

Какого полного повиновения, послушания хотят власти от усталого измордованного чернолюдья? Оно вместе с мучеником Христом распято на безгрешном кресте. Только Иисус воскрес, воспарился. Церковной пастве неизвестно таинство сего чудесного превращения. Она обречена на муки вечные. На тягло, оброки, налоги, ясаки. Народ на какой-то период поверил в освобождение от крепостной зависимости. Ему затуманили мозги всё те же лжеправители, вранливые баре, высасывающие доходы со своих имений. Пот и кровь неодинаковой солёности. Кто по-настоящему оценивал народ на пашне и на войне? Везде нужна живая сила — на барских лугах и на полях битв…

Долго продержится та империя, правители которой поймут: для продолжения существования важна не жиреющая бессовестная знать, важен непорабощённый свободный народ не в положении рабов. Народ — устроитель вольной жизни и судьбы. Дайте ему в истории шанс жить без мародёрства правителей. Тогда патриотические чувства самотёком вольются в души не закрепощённых пахарей и воинов. Политика, религия — охранительницы хапужных властей, их услужливых лизоблюдов.

Не раз ворошили пласты истории сослуживцы с диаметрально противоположными взглядами на Отечество. Шестиколенный Авель пасовал перед младшим по званию сослуживцем. Однажды Горелов сделал вывод:

— Власть — обух. Народ — размочаленная плеть: ею не перешибить кованое железо.

— Верно подметил, — просиял Авель Борисович. — Поэтому — запасайся терпением, народ-лапотник, не суйся в сомнительные российские союзы борьбы. Победа будет за НКВД: этот обух точно не перешибёшь никакой плетью.

— Не охочие до труда физического чиновники, дворяне, помещики ловко обворовывали тружеников, бесцеремонно выкачивая энергию жил, выгребая из закромов последний хлебушко, уводя со двора последнюю коровёнку. Так и ведётся на Руси испокон веков: богатеям — дворцы, быдлу — скотные дворы.

— Не тебе, офицер Горелов, вторгаться с непродуманным уставом в монастырь, простоявший столетия на фундаменте власти и веры.

— Придёт срок — по кирпичику разнесут шаткие строения рабовладельчества. Зачем было затевать губительную революцию, если через два десятка лет народ отброшен в кювет, зарывается в яр.

— Серёженька, я твой друг… другой твои слова может донести до ушей иных.

— Скрывать нечего: знать не умеет ладить с народом, ценить его, уважительно относиться к кормильцам государства. Грошик гнутый стоит такая управленческая армада.

Сказал и подумал: «С каких это пор ты другом моим стал, Авель Борисович… без подмылки валенки катаешь…»

Зачастую в идеологических спорах глаза Пиоттуха пропитывались белизной, словно известковым раствором. Он считал Горелова врагом, обнажающим нутро до самого сердца. «Кого напринимали в комендатуру — святой орган НКВД. Кому доверили секретные документы, протоколы, дали право вершить суд над чернью… Какой-то плохо пропечённый в университете историк поливает грязью революционный путь страны, делает гнусные выводы о коронованных особах… Щенок! Вольнодумец! Мы и тебя сотрём в порошок, развеем по лагерному двору…» Опасная белизна выпученных глаз, налив озлобления вовремя подсказывали сослуживцу Горелову заканчивать бессмысленный диалог. Разве поймёт Пиоттух — выкидыш истории — всей сущности новой инквизиции…

Переведённый из вышкарей в расстрельники, Натан-Наган ослабел духом. Тяжело поднималась рука на уровень голов невинных жертв. Шёпотом испрашивая прощение, нервно нажимал на холодный спусковой механизм. Крестился после того, как вертикаль жизни складывалась с горизонталью смерти.

Смертники догадывались в последние минуты, что их подводят к роковой черте. Инструкция для чикистов гласила: стрелять неожиданно, скрытно, с близкого расстояния. Сможешь выкрикнуть: ИМЕНЕМ НКВД — хорошо. Не сможешь — выговора не будет. Твоё молчание не перешибёт скороговорку нагана.

Висок — самая уязвимая часть черепа. Уяснили это на теоретических занятиях по огневой подготовке. Попадали контры с утолщёнными костями на затылках. Прошиби такую лосиную твердь. Пуля и не дурой бывает: может срикошетить, уйти в бессмертный песок яра. А если развернётся да прилетит в лоб чикиста?

Перед Натаном постоянно маячил кулачище из-под песчано-хлорной смеси. После того почти фантастического случая перестал заглядывать в преисподнюю. Висок… спуск курка… звук выстрела… И всё! Пусть зонный врач констатирует смерть… Можно обойтись без осмотра. Ни вскрика, ни гневных слов проклятия… Висок… спуск курка… в ушах эхо от выстрела… Миссия чикиста закончена. Дальше вечная миссия габаритной ямы. Усыпальницей не назовёшь.

Смертники проходили по настилу в одном направлении… перед чикистом проплывала явь левого виска. Из тайника не мог промахнуться даже неопытный стрелок… маячила седина волос… в любой шевелюре ни волоска надежды, ни спасительной ниточки.

Прижимаясь к земляному срезу, тянулся настил в ширину двух сосновых плах. Маховая пила вычленила из двухобхватного дерева толстые доски. Они даже не прогибались под тяжестью обречённых. В полном смысле слова жертву вели на плаху: не под топор — под пулю палача.

До мелочей продуманная кара шокировала немногих. Текла обыкновенная рутинная работёнка. Тот, кто оставался жить, старался не задумываться о тех, кому суждено пройти последние метры судьбы… Видение виска… именем НКВД… короткий гром… В расход судьба… в расход жизнь…

В комендатуре Натану-Нагану припомнили посылочки-записочки из Заполья к кузнецу Никодиму Селиверстову, нечуткую охрану на вышке. Комендант Перхоть держал Воробьёва в резерве. Понадобится — передаст в лапы смерти с потрохами, с найденными под матрасом стихами пьяницы и хулигана Есенина. В двадцать пятом его упокоило самоудушение. В тридцать восьмом упокоил бы свинец. Так рассуждал премудрый комендант, отчитывая неделю назад грешного чикиста.

Висок… спуск… гром… тачка… штабель… песок… хлорка…

Спирт… бессонница… разломленная надвое душа…

Чикиста тащила на аркане спотычливая судьба. Не взбрыкнёшь. Не зауросишь.