Михаил Казовский - Евпраксия Страница 37

Папа пригласил государыню выйти в центр.

Евпраксия — маленькая, хрупкая, в темном одеянии, оттенявшем бледность ее лица, — встала с кресла и предстала перед народом, чуточку потупившись. По рядам пробежали реплики: «Да она премилая», «Из каких славян — полька или русская?», «Говорили, что Генрих ежедневно стегал ее плеткой», «Вот бедняжка!».

Урбан задал первый вопрос:

— Можете ли вы, ваше императорское величество, утверждать, что ваш первый муж, Генрих фон Штаде по прозвищу Длинный, маркграф Нордмарки, был отравлен по приказу его величества Генриха Четвертого?

Государыня покачала головой отрицательно:

— Я могу лишь предполагать... Подозрительно совпадение двух смертей: прежней императрицы и моего супруга. Словно по заказу. Вскоре после этого император сделал мне предложение...

— Значит, вы согласились выйти замуж за кесаря, будучи еще в трауре?

— Да, но поставила условие: обручение через год, не раньше. Так оно и произошло.

— Вы решили выйти за него по душевной склонности?

— Безусловно.

— А когда вы поняли, что любите монарха?

— С самой первой встречи. Просто я боялась в этом себе признаться.

— А когда вы увиделись впервые? И где?

— В Кведлинбурге, в монастыре, где я обучалась, переехав в Германию из Киева.

— То есть до замужества с маркграфом Генрихом Длинным?

— Получается, что так.

— Значит, вы любили императора, выйдя за другого?

— Повторяю, ваше святейшество: я боялась себе признаться в этом. Но теперь понимаю, что уже любила.

— Значит, Генриха Длинного вы не любили?

— Нет, ну отчего же? Но — иначе... Больше — уважала...

Гул прошел по рядам епископов, а потом и простых мирян.

— Мужа уважали, а любили Генриха Четвертого?

— Да, пожалуй... Понимаете, император обладает сверхъестественной силой. Я в его присутствии, под его пронзительным взглядом, совершенно теряю волю,

становлюсь как бы невменяемой. В этой моей привязанности к нему есть отчасти что-то нездоровое, непонятное и пугающее.

— До сих пор? '

— К сожалению, да...

Зрители опять зашумели, обсуждая услышанное.

Папа задал следующий вопрос:

— Можно ли понять, что его величество обладает чарами колдуна?

Адельгейда смутилась:

— Я не знаю... Но воздействие это ни на что не похоже.

— Очень интересно. Расскажите теперь, дочь моя, о так называемом Братстве николаитов. Как узнали вы про него, как вас принуждали в него вступить? Генрих уговаривал лично?

— Нет, на эту тему мы почти не беседовали. Объяснял его духовный отец — Рупрехт Бамбергский, ныне уже покойный.

— Что он объяснял? ,

— Кто такие николаиты и откуда они взялись.

— Изложите, пожалуйста, только вкратце.

— Якобы они следуют вероучению Николая Пи-нарского, одного из первых святых, отрицавшего культ Креста Святого и седьмую заповедь. Крест — каббалистический знак, не имеющий христианско-сакрального значения...

— Про седьмую заповедь разъясните, — оборвал ее Урбан. — Речь идет о блуде и кровосмешении?

— В общем, да. Потому что николаиты не считают грехом супружескую неверность, равно как инцест.

— На каком основании?

— Говорят: все люди родственны, ибо произошли от Адама, и любой брак — кровосмесителен.

Шум поднялся такой, что охранникам пришлось усмирять наиболее разошедшихся зрителей. Наконец понтифик смог продолжить допрос:

— В чем же состоит обряд посвящения в Братство?

— В целой серии ритуалов, в ходе которых посвящаемые и уже посвященные предаются всевозможным плотским грехам. А затем проходят обряд очищения огнем.

— Вы прошли обряд?

— Нет, не полностью.

— Как сие понять?

— Под нажимом его величества и Рупрехта согласилась. Я не понимала всей сущности и наивно полагала... словом, неважно. Согласилась, и точка. Плохо сознавала вначале, что со мной происходит. Поступала, как скажут... И пришла в себя в тот момент, как мне полагалось отречься от Креста, плюнув на него. ¦

— Вы не плюнули?

— Нет. И поэтому не стала николаиткой. Генрих был вне себя. Мы расстались фактически...

Урбан уточнил:

— Можно ли понять, что всю первую половину ритуалов вы прошли?

— Я же говорю: плохо сознавая...

— Но прошли?

— Да, прошла.

— Прелюбодеяния?

— Да.

— Свальный грех?

— Ах, к чему такие подробности?! — Адельгейда с хрустом ломала пальцы. — Я не понимала, что делаю...

— Вы должны ответить.

— Хорошо, отвечу: и свальный грех.

Зрители внимали с таким напряжением, что над берегом висела первозданная тишина.

— И кровосмешение? — продолжал понтифик неумолимо.

— Слава Богу, нет. Генрих предложил Конраду быть со мной в числе прочих, но наследник престола отказался.

— Значит, Генрих и Конрад присутствовали там?

— Да, негласно. Наблюдали через окошко.

— Получается, Генрих сам вас толкал на супружескую неверность?

— В том-то и весь ужас.

— Непонятно! Для чего ему это было нужно?

— Он считал, что принес меня в жертву истинной вере. Согрешив, а затем очистившись, я должна была приблизиться к Богу. И приблизить Генриха тем самым.

Папа осуждающе покачал тиарой. А потом спросил:

— Как вы полагаете, император нормален?

Евпраксия помолчала мгновение, но сказала твердо:

— Полагаю, что да. Но порою с ним случаются приступы негодования, и во время них он теряет разум.

— Часто ли случаются?

— Да, нередко.

— Можно ли считать, что Генрих одержим дьяволом?

Весь собор замер в ожидании. Государыня негромкр произнесла:

— Не берусь судить. Иногда казалось... но с другой стороны... я не знаю!

У первосвященника больше вопросов не было, и она вернулась на место. А глава католиков вызвал на допрос Конрада. Молодой король вышел слегка вразвалку и, припав на одно колено, с благодарностью приложился к перстам Урбана. Тот спросил:

— Вы готовы, ваше величество, отвечать со всей откровенностью?

Тяжело дыша, императорский сын ответил:

— Да, готов. И клянусь отвечать от чистого сердца.

— Где и когда вы впервые узнали, что отец ваш — николаит?

— У него во дворце в Гарцбурге, осенью одна тысяча восемьдесят восьмого года.

— Он вам сам сказал?

— Нет, беседовал со мной Рупрехт Бамбергский.

— Как вы отнеслись к этому известию?

— С недоверием. Возмущением. И со страхом.

— Согласились пройти обряд посвящения?

— Что вы! Никогда. Я воспитан матерью в духе католицизма и ни разу не усомнился в святости Креста и незыблемости основ христианского брака.

— Тем не менее вы оказались рядом с отцом, наблюдая через окошко за развратными действиями, совершаемыми над мачехой?

— Каюсь, оказался. Я не ведал подробностей. А потом умолял его величество прекратить эту вакханалию. А когда он велел мне пойти и взять Адельгейду, чуть его не ударил. Мы поссорились навсегда.

Папа одобрительно смежил веки и проговорил:

— Хорошо, сын мой. А теперь скажите, каковы были ваши отношения с ее величеством до того и после?

— Очень добрые. Мне как человек она чрезвычайно симпатична. Чистая и светлая душа.

— Вы не ревновали к отцу?

— О, нисколько. Я надеялся, что его новая жена будет счастлива. Ведь с моей матерью он почти не виделся.

— Как вы относитесь к тому факту, что ее величество согласилась вначале стать николаиткой и пройти обряд посвящения?

— Думаю, что сделала она это по незнанию. И под сильным нажимом. Даже под угрозами. И немудрено: слабая, беззащитная женщина. Ждущая ребенка...

Урбан удивился:

— Как, она была беременна?

— Совершенно верно.

— Господи, помилуй! Ваш отец допустил надругательства над беременной женой?!

— Я с прискорбием отвечаю: да.

Многие зрители возмущались вместе с понтификом, некоторые женщины плакали. Мрачные епископы не могли поднять глаз. Кое-кто крестился. И нигде, ниоткуда не было смешков, столь обычных для огромной толпы, улюлюканий или зубоскальства. Страшный, трагический рассказ взволновал каждого.

Между тем допрос Конрада подходил к концу. Папа спросил его:

— Как вы полагаете, ваше величество, Генрих Четвертый может впредь управлять империей?

Итальянский король задышал еще чаще и ответил не без труда:

— Полагаю, нет... Мой сыновий долг мне диктует сказать обратное, но произнести: «Может» — значит исказить истину. Мой отец — страшный человек. Он живет в разладе с самим собой. Из-за постоянной бессонницы злоупотребляет снотворными средствами. Много пьет. Делает несчастными всех вокруг... Мой отец привел империю к гибели. И простить такое никому не дано.

Отпустив монарха, Урбан предоставил слово маркграфине Матильде. Та заговорила с напором:

— Ваше святейшество! Уважаемые отцы церкви! Уважаемые ломбардцы! У меня сердцебиение, я возмущена до глубины души — от того, что услышала сегодня. Мне и раньше была известна жуткая история ее величества. Но, как говорится, в общих чертах. И сейчас, после этих богомерзких подробностей, я готова целовать край ее одежд — за святое мученичество, пережитое ею. Да, она согрешила, только согрешила по принуждению, под нажимом и влиянием колдовства. Я убеждена, что ее первый муж был отравлен. Так же, как и императрица Берта. Ибо император — злодей и христопродавец. Нет ему прощения. Пусть горит в аду! Ибо только там ему место.