Михаил Загоскин - Рославлев, или Русские в 1812 году Страница 37

– Нет, еще не близко. Ну что, есть ли у тебя что-нибудь съестное?

– Как же, сударь, весь годовой запас: мука, крупа, овес, сушеные куры, вяленая рыба, гусиные полотки, масло.

– Так мы и наши лошади с голоду не умрем? Слава богу!

– А есть ли у вас что-нибудь в подвале? – спросил Зарецкой.

– Как же, сударь! одних виноградных вин дюжины четыре будет.

– Славно! – закричал Сборской. – Смотри, Зарецкой, больше пить, чтоб французам ни капли не осталось. – Ну, Федот, отпирай ворота! Пойдем, братец! Делать нечего, займем парадные комнаты.

Пройдя через обширную лакейскую, в которой стены, налакированные спинами лакеев, ничем не были обиты, они вошли в столовую, оклеенную зелеными обоями; кругом в холстинных чехлах стояли набитые пухом стулья; а по стенам висели низанные из стекляруса картины, представляющие попугаев, павлинов и других пестрых птиц.

– Ну, братец! – сказал Зарецкой, – мы проживем здесь дни два, три, а потом…

– А потом, когда нагрянут незваные гости, я отправлюсь лечиться в Калугу. А ты?

– Если щеке моей будет легче, пристану опять к нашему войску; а если нет, то поеду отсюда к приятелю моему Рославлеву.

– К Рославлеву?

– Да, он лечит теперь и руку и сердце подле своей невесты, верст за пятьдесят отсюда. Однако ж знаешь ли что? Если в гостиной диваны набиты так же, как здесь стулья, то на них славно можно выспаться. Мы почти всю ночь ехали, и не знаю, как ты, а я очень устал.

– Ну, хорошо, отдохнем! Да не послать ли дворника отыскать какого-нибудь лекаришку? Нам надобно перевязать наши раны.

– Да, не мешает. Ах, черт возьми! Я думал, что французской латник только оцарапал мне щеку; а он, видно, порядком съездил меня по роже.

Офицеры послали дворника за лекарем, а сами пошли в гостиную и улеглись преспокойно на мягких шелковых диванах.

– Ах, тетушка, тетушка! С каким бы гневом возопила ты на это нарушение всех приличий! Как ужаснулась бы, увидев шинели, сабли, мундиры, разбросанные по креслам твоей парадной гостиной, и гусарские сапоги со шпорами на твоем наследственном объяринном канапе.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА I

2-го числа сентября, часу в восьмом утра, Сборской, садясь в тележку, запряженную двумя плохими извозчичьими лошадьми, пожал в последний раз руку своего товарища.

– Прощай, мой друг! – сказал он. – Боюсь, что мне не удастся полечиться в Калуге. Пожалуй, эти французы и оттуда меня выживут.

– Но точно ли правда, что они так близко от Москвы? – спросил Зарецкой.

– Да вот послушай, что он говорит, – продолжал Сборской, показывая на усастого вахмистра, который стоял вытянувшись перед офицерами.

– У страха глаза велики! – возразил Зарецкой. – Французов ли ты видел?

– Не могу знать, ваше благородие, французы ли – только не наши.

– Да где ж ты их видел?

– А вот вчера, ваше благородие, меня схватило на походе такое колотье, что не чаял жив остаться. Эскадрон ушел вперед, а меня покинули с двумя рядовыми в селе Везюме, верстах в тридцати отсюда. Мне стало легче, и я хотел на другой день чем свет отправиться догонять эскадрон; вдруг, этак перед сумерками, глядим – по Смоленской дороге пыль столбом! Мы скорей на коня да к околице; смотрим – скачут в медвежьих шапках, а за ними валит пехота, видимо-невидимо! Подскакали поближе – хлоп по нас из пистолетов! Мы также, да и наутек. Обогнали наших полков десять: одни идут на Москву, другие обходом; а эскадрон-то, видно, принял куда-нибудь в сторону – не изволите ли знать, ваше благородие?

– Нет, братец, не знаю, – сказал Сборской. – Послушай, Зарецкой, ты будешь держаться около Москвы, так возьми его с собою. С тобой надобно же кому-нибудь быть: ты едешь верхом. Прощай, мой друг!.. Тьфу, пропасть! не знаю, как тебе, а мне больно грустно! Ну, господа французы! дорвемся же и мы когда-нибудь до вас!

– Признаюсь, и у меня что-то вот тут неловко, – сказал Зарецкой, показывая на грудь. – Французы под Москвою!.. Да что горевать, mon cher! придет, может быть, и наша очередь; а покамест… эй! Федот! остальные бутылки с вином выпей сам или брось в колодезь. Прощай, Сборской!

Сборской отправился на своей тележке за Москву-реку, а Зарецкой сел на лошадь и в провожании уланского вахмистра поехал через город к Тверской заставе. Выезжая на Красную площадь, он заметил, что густые толпы народа с ужасным шумом и криком бежали по Никольской улице. Против самых Спасских ворот повстречался с ним Зарядьев, который шел из Кремля.

– Ты еще здесь, братец? – сказал с удивлением Зарецкой.

– Сейчас отправляюсь, – отвечал Зарядьев. – Слава богу! развязался с моими пленными: их ведет ополченный офицер.

– Ну, что слышно?

– Говорят, будто бы Наполеон ночевал в Везюме.

– Так поэтому через несколько часов?..

– На Поклонной горе будут французы.

– А наши войска?..

– Те, которые здесь, выходят; а другие обошли Москву стороною.

– Итак, решительно ее уступают без боя?

– Да. Эх, Зарецкой, что бы вдоль Драгомиловского моста хоть разика два шарахнуть картечью!.. все-таки легче бы на сердце было. И Смоленск им не дешево достался, а в Москву войдут без выстрела! Впрочем, видно, так надобно. Наш брат фрунтовой офицер рассуждать не должен: что велят, то и делай.

– А мне кажется, – сказал Зарецкой, – что если бы дали сражение под Москвою, и здешние жители присоединились к войску…

– Да! – возразил Зарядьев, – много бы мы наделали с ними дела. Эх, братец! Что значит этот народ? Да я с одной моей ротой загоню их всех в Москву-реку. Посмотри-ка, – продолжал он, показывая на беспорядочные толпы народа, которые, шумя и волнуясь, рассыпались по Красной площади. – Ну на что годится это стадо баранов? Жмутся друг к другу, орут во все горло; а начни-ка их плутонгами, так с двух залпов ни одной души на площади не останется.

– Да что это они так расшумелись? – перервал Зарецкой. – Вон еще бегут из Никольской улицы… уж не входят ли французы?.. Эй, любезный! – продолжал он, подъехав к одному молодому и видному купцу, который, стоя среди толпы, рассказывал что-то с большим жаром, – что это народ так шумит?

– Сейчас, сударь, казнили одного изменника, – отвечал купец, приподняв вежливо свою шляпу.

– Изменника?.. А кто он такой?

– Стыдно сказать: русской и наш брат купец! Он еще третьего дня чуть было не попался, да ускользнул, проклятый!..

– Что ж он такое сделал?

– Да так, безделку! Перевел манифест Наполеона к московским жителям.

– Ах он негодяй! – вскричал Зарядьев. – Вот то-то и дело, забрил бы ему лоб, так небось не стал бы переводить наполеоновских манифестов. Купец!.. да и пристало ли ему, торгашу, знать по-французски? Видишь, все полезли в просвещенные люди!

– В этом еще немного худого, Зарядьев, – перервал Зарецкой. – Можно в одно и то же время любить французской язык и не быть изменником; а конечно, для этого молодца лучше бы было, если б он не учился по-французски. Однако ж прощай! Мне еще до заставы версты четыре надобно ехать.

Зарецкой выехал Иверскими воротами на Тверскую. Эта великолепная улица; за несколько недель до этого наполненная народом, казалась вовсе необитаемою. Нарядные вывески магазинов пестрелись по стенам домов; но все двери были заперты. Как молчаливые обидели иноков, стояли опустевшие палаты русских бояр. Давно ли под их гостеприимным кровом кипело все жизнию и весельем? Давно ли те самые французы, которые спешили завладеть Москвою, находили в них всегда радушный прием и, осыпанные ласками хозяев, приучались думать, что русские не должны и не могут поступать иначе?.. Проехав всю Тверскую улицу, Зарецкой остановился на минуту у Триумфальных ворот; он невольно поворотил свою лошадь, чтоб взглянуть еще раз на Москву. Сердце его сжалось, на глазах навернулись слезы. «Тьфу, пропасть! – сказал он вполголоса, – я чуть не плачу; а что мне до Москвы?.. Дело другое, если б родина моя – Петербург. Там есть у меня друзья, родные… а здесь ровно никого… и, несмотря на это, мне кажется… да, я отдал бы жизнь мою, чтоб спасти эту скучную, несносную Москву, в которой нога моя никогда не будет. Ах, черт возьми! Ну, прошу после этого быть всемирным гражданином!»

Он повернул свою лошадь и через несколько минут, выехав за Тверскую заставу, принял направо полем к Марьиной роще.

– Осмелюсь доложить, ваше благородие! куда мы едем? – спросил уланской вахмистр.

– Покамест и сам не знаю; но, кажется, мы выедем тут на Троицкую дорогу, а там, может быть… Да, надобно взглянуть на Рославлева. Мы проживем, братец, денька три в деревне у моего приятеля, потом пустимся догонять наши полки, а меж тем лошадь твою и тебя будут кормить до отвалу.

– Не худо бы, ваше благородие! Я еще и туда и сюда, а саврасый-то мой недели две овса не нюхал. На рысях от других не отстанет, а если б пришлось идти в атаку…

– Придется еще, братец, не беспокойся. Я уверен, что теперь скорей французы захотят мириться, чем мы.