Рой Якобсен - Стужа Страница 37

Ингибьёрг открыла глаза, призадумалась.

— Нет, — сказала она, потом беспокойно встрепенулась и сызнова завела свою литанию, тем же хриплым голосом.

Гест поежился, будто ему внезапно въяве предстало скорбное зрелище, какого он даже во сне никогда не видел. Невольно он сел на постели, сложил вису. Рядом лежала большая женщина, и он смотрел на нее: светлая и темная, молодая и старая, мать и жена, красивая и тяжелая, вроде того утра, когда они с Тейтром сидели на горе, глядя, как солнечные лучи огненными стрелами вонзаются в боргарфьярдарские долины и словно бы внушают ему, что он никогда не вернется назад и вообще ничто не вернется. Но ведь можно остаться в Сандее. В тишине и покое.

Он встал с постели, обулся, вышел из дома. Погожее утро. Ночью выпал снежок. От задней двери большого дома к сараю, где жил Грани, цепочкой тянулись следы. Гест и раньше их видел, а сейчас пошел к сараю, отворил дверь и увидел Стейнунн: девочка спала подле Грани, под его одеялом. Гест тронул ладонью ее щеку, подождал, пока она откроет глаза, и произнес:

— Я, Торгест сын Торхалли, пришел сказать тебе, что ты будешь спать в одной постели с Халльберой и не придешь сюда, пока не станешь взрослой.

Не сводя с него перепуганных глаз, девочка выбралась из-под одеяла. Гест подхватил ее под мышки, поставил на пол, шлепнул пониже спины:

— Беги!

Он закрыл дверь, вернулся в дом, лег рядом с Ингибьёрг. Она проснулась от его смеха, спросила:

— Над чем смеешься?

— Бога повстречал, — ответил он и засмеялся еще громче.

Снегу нынешней зимою выпало много. Рождество справляли, как повелось в роду, по доброму христианскому завету конунга Хакона, каковой Ингибьёрг почитала делом чести укреплять год от года. В усадьбу съехались соседи с островов и из горных долин, свободные бонды, родичи да семейство северян-лопарей. Всех их, согласно рангу и званию, чтоб никого не обидеть, разместили в большом светлом доме, где Халльгримова кольчуга мрачной своей суровостью напоминала каждому, что усадьба сия взрастила героя, павшего в служении Господу. Коли же они своим умом этого не постигали, их непременно просвещала Ингибьёрг. Она сама служила мессу и на Рождество, и на второй день, постоянно поглядывая на Геста, а после спросила, правильно ли запомнила все слова.

— По-твоему, я знаю?

— По-моему, так ты все знаешь. Отвечай на вопрос!

— Думаю, ты их хорошо запомнила, — сказал Гест, а попутно сообщил то, что сам слышал про Вифлеем, сиречь дом хлеба: мол, с таким добавлением ее домашние проповеди только лучше станут. — Но почему ты не поручишь это дело Тородду? Тут ведь никто не разбирается в вере так хорошо, как он.

— Всего тринадцать лет назад Тородд был язычником и не принимал христианскую веру, пока конунг Олав силком его не заставил, даже Халльгримовы увещевания на него не действовали.

— А мне он иначе рассказывал, — заметил Гест.

— Тородд рассказывает тебе только то, что я велю.

— И в свое время он помог тебе отослать Грани отсюда? — с досадой сказал Гест, он весь вечер пил пиво и опасался, что и эта ночь уйдет на разговоры, как в тот раз, когда она желала снова и снова слушать стихи про Свольд, но сказанного-то не воротишь.

— Что ты сказал? — переспросила она. И опять заговорила о Вифлееме, о людях, записанных в перепись, в книгу Господа, их оттуда не вычеркнешь, что бы они ни делали. Диковинное толкование, подумал Гест. Но Ингибьёрг была чудо как хороша, и он не мог сдержаться, обнял ее, за стеной слышались шаги, смех, веселые голоса гостей, падающих в хрусткий снег, однако ж все звуки тонули во вздохах этой большой женщины, которая, кусаясь и царапаясь, яростно сражалась с маленьким исландцем из-за чего-то, совершенно им обоим непонятного и вовек неодолимого.

Фьорд сковало льдом, можно было посуху дойти до песчаного островка, который дал имя усадьбе, и Ингибьёрг сказала, что с детства такого не видала, а потом добавила, что это хорошо, ведь ярловы корабли сюда не доберутся. Вообще никто не доберется.

На землях усадьбы было несколько лопарских землянок, в горах, в стороне Свитьода, там они устраивались зимой, охотились, и там их застал тот вешний день, когда вскрылись реки, а из усадьбы явился запыхавшийся посланец, с сообщением, что им надо еще на некоторое время задержаться в горах: в усадьбу пришли люди ярла, и Ингибьёрг предоставила им кров.

Ари и Рунольва при сем не было.

Накануне Гест уложил медведя, который только-только вышел из берлоги. Он спокойно стоял с рогатиной за спиною и, когда зверь напал, бросился наземь, как учил Рунольв, так что медведь напоролся на острие. Оказалось, самец. Они съели сердце, подремали на весеннем солнышке. Гест освежевал добычу, а шкуру отдал Рунольву, но тот изобразил на лице гордо-завистливую мину и отказался, Гест же, подтрунивая над ним, стоял на своем, ведь он вдобавок хотел, чтобы Рунольв проводил в усадьбу Ари, который сильно поранил руку, и в конце концов немой сдался, забрал с собой и шкуру, и Ари, правда с крайне недовольным видом, и отправился в усадьбу.

Потому-то, когда явился посланец, Гест решил пренебречь советом Ингибьёрг и прервать охоту. Грани и Харековы дружинники воспротивились, попробовали было удержать его, да разве такого остановишь! И они все вместе двинулись в усадьбу, по горной дороге через Отрадаль. Но не сумели переправиться через реку, пришлось снова подняться повыше в горы. Целый день потратили, шагая по вязкой, глубокой снежной каше. Только наутро, ближе к полудню, спустились по склону позади усадьбы и увидели по обоим берегам Сандау оттаявшую бурую землю, людей за работой, скотину, лошадей, обдуваемых первыми вешними ветерками, а к выходу из фьорда, в сопровождении двух небольших кнарров, шел огромный морской корабль.

Ингибьёрг заметила их и стояла во дворе, с серьезным, чуть ли не оскорбленным видом, скрестив руки на груди, как скала. Гест хотел задать ей вопрос, но, услышав у пристани детские крики, поспешил туда и нашел Стейнунн и Халльберу примерно в таком же состоянии, в каком обнаружил их два года назад, — оцепеневших, растерянных, с помертвелыми глазами; Стейнунн без всякого выражения твердила, что ярловы люди увели Ари, забрали с собой, увезли! А Халльбера, словно придавленная к земле, умоляла Геста спасти его. Гест рывком поставил ее на ноги и сказал, что Ари сильный, он сам спасется и очень скоро опять будет здесь. Не задумываясь о том, слышат они его или нет, он снова и снова повторял эту фразу, пока вел их к поварне, где передал обеих на попечение Торгунны, сам же наконец подошел к Ингибьёрг и сказал, что она несколько перестаралась, позволив забрать мальчика.

— А что мне было делать? — отозвалась Ингибьёрг, едва ли не безучастно. — В усадьбе ни одного мужчины, а их больше шестидесяти человек.

— Раньше-то ты никогда не терялась.

— Я и теперь не растерялась. Дала ему ту монету, ну, знак, который ты принес от Эйстейна. Эйстейн поможет.

— Эйстейн пробыл у ярла четыре зимы, — сказал Гест. — И собирался нынешним летом в Исландию, если не отправился туда еще в прошлом году, и в любом случае Ари с ним не отпустят.

— Ты так говоришь, будто он ребенок, — сердито бросила она. — И будто ты ему отец.

— А ты говоришь так, будто у тебя нет сына, — отрубил Гест и пошел искать Рунольва, не нашел, но встретил Торгунну, и та рассказала, что ярловы люди не то и его забрали, не то он по доброй воле с ними пошел, в точности она не поняла, да и особого волнения не выказывала. Гест немного успокоился, но допросил сперва Стейнунн, а затем и Тородда о подробностях случившегося. Девочка сообщила, что Ингибьёрг велела ей спрятать золотую брошь, надеть на шею крест, серебряный крест Иллуги, и носить его напоказ, а вдобавок вымазать сажей лицо и руки и растрепать волосы, чтобы дружинники на нее не заглядывались.

Тородд же, по всей видимости, разделял практический подход Ингибьёрг. Когда Гест спросил, не кажется ли ему странным, что ярловы люди забрали с собой только желторотого Ари, да еще Рунольва, хотя у Ингибьёрг полно крепких трэлей, старик ответил, что увидать, ярлу не требовалось много народу, и прикинулся усталым, как обычно, когда надо было соврать или напустить туману.

Ночью Гест не смыкал глаз, лежал и прислушивался к дыханию спящей женщины, которой прежде успел наотрез отказать, теперь же подумывал, не разбудить ли ее и не спросить ли, почему, препираясь с ним во дворе, она словом не обмолвилась про Рунольва, хотя такое известие успокоило бы его куда больше, чем разговор про никчемную монету. Вопрос этот не давал уснуть — выходит, она не хотела его успокаивать? — разрастался в потемках, заставил вернуться мыслями к минувшему Рождеству, когда он, лежа тут, под тем же одеялом, слышал, как она, совершенно ублаготворенная, произносит, что однажды записанного в книгу Господа оттуда уже не вычеркнуть, а это, насколько он знал, шло вразрез с поучениями Кнута священника насчет ненастоящих христиан, коих ждет впереди такое же беспросветно-мрачное будущее, как и грязных язычников. В конце концов Гест встал, пошел в сарай к Грани, разбудил парня, велел сесть и навострить глаза и уши, иначе не понять ему, что он, Гест, имеет сказать.