Эркман-Шатриан - История одного крестьянина. Том 2 Страница 37

И последнее предупреждение мятежникам со стороны депутатов Конвента, собравшихся в Сомюре:

«Дворяне и попы, пользуясь именем господа, доброго и миролюбивого, подстрекают вас к убийствам и грабежам. Чего же хотят те, кто стоит во главе вас? Они хотят возврата королевской власти и рабства, всех старых зол, что довлели над вами. Они хотят, чтобы снова была десятина, подати, соляной налог, баналитеты, право охоты, барщина; они снова хотят привязать вас к земле — как быка, что пашет вашу землю. А мы, чего мы хотим? Мы хотим, чтобы все люди были равны, чтобы они были свободны как воздух, который они вдыхают…» И так далее, и так далее.

Все это было хорошо, а особенно приказ Конвента покончить с Вандеей до конца месяца. Три четверти людей в трудные минуты теряют нужную уверенность в себе, — надо придать им этой уверенности, если хочешь, чтобы дело шло на лад.

Третьего октября рано утром я вошел в старинный город Анже. Он был забит войсками, прибывшими для соединения с Фонтенейской дивизией, которая из Брессюира направлялась в самое сердце Вандеи. Я целый час разыскивал мою роту, расквартированную в каком-то старом здании. Я, конечно, видел знамя тринадцатой роты над дверью, но лица все были незнакомые, и я уже хотел было выйти из коридора, решив, что ошибся, как вдруг мимо прошел лейтенант Рене Белатон.

— Э, да, никак, это ты, Бастьен! — воскликнул он. — Откуда, черт возьми, ты взялся? Все уже считали тебя на том свете.

Я ответил, что прибыл из Сомюра и что я был приписан к роте пушкарей Эры и Луары. Вокруг нас собралось много народу. Среди них я вдруг узнал человек пять или шесть старых знакомых. Они улыбались мне.

— Да ведь это Бастьен!.. — говорили они. — Ты, значит, не умер?

Со всех сторон ко мне тянулись руки, и тут я увидел старину Сома — он шел, задрав нос кверху и глядя куда-то вдаль: до него уже дошел слух, что Мишель Бастьен внизу. Он сразу признал меня и молча раскрыл объятия: я понял, что он все-таки любит меня.

— Эх, — сказал он, прижимая меня к груди, — очень я рад, что ты снова с нами, Мишель!

Мы оба были искренне взволнованы. Все эти люди вокруг стесняли нас. Поэтому я сказал Сому:

— Пойдем-ка напротив, в кабачок дядюшки Адама.

И мы пошли, чтобы побеседовать без помех. Многие солдаты и горожане посещали этот кабачок; как только мы уселись там друг против друга и, положив локти на стол, принялись потягивать красное вино, отменное в тех местах, и закусывать хлебом, я прежде всего спросил, живы ли моя сестра, Мареско и маленький Кассий, сумели ли они выбраться из Торфу.

— Не беспокойся, Мишель, — сказал он мне, — я видел их вместе с повозкой в колонне Дюбайе, когда она отступала к Нанту. Все они были целы и невредимы. Я даже подошел к ним и на ходу немного потолковал с Лизбетой. На соломе рядом с ней лежало ружье и сабля, — словом, у нее было все, что нужно для защиты. Если бы пришлось сражаться с ней рядом, я бы полагался на нее не меньше, чем на Мареско. Такой, как она, не страшны даже две вандейки.

Он рассмеялся, а мне приятно было слушать добрые вести — тогда легче снести остальное.

Сом рассказал мне, что во всем, оказывается, виноват был Ньеврский батальон, потому что вначале мы теснили вандейцев, а этот батальон, вместо того чтобы стоять на месте и поддерживать артиллерию, последовал за основной массой колонны; тогда роялисты с тыла напали на пушкарей и перебили их всех. Там был Марк Дивес, большой Матис из Четырех Ветров, Жан Ра и еще пять или шесть наших приятелей, и с тех пор о них ни слуху ни духу. Сом тоже получил два удара штыком — к счастью, вандейцы, завидев наших драгун, бросились наутек; они прихватили с собой наши пушки, но не стали, как обычно, приканчивать раненых, — потому из нашей роты и спаслось несколько человек. Первый удар штыком пришелся Сому в правую руку, а второй — в плечо, но он не сказался больным, и теперь все уже прошло.

Рука у него, правда, была еще забинтована, что не мешало ему держать стакан и весело смеяться, глядя на меня.

Мы просидели в кабачке до вечерней переклички, а потом вместе пошли спать. В роте нашей было пока всего лишь тридцать пять человек, но чтобы управлять орудием, достаточно и шести. Решили комплектовать нас в Брессюире, и, как только пришел приказ выступить, на другой день, 5 октября 1793 года, мы двинулись в путь.

С нами шла кавалерия и пехота, а также возчики, за которыми нужен был глаз да глаз, хоть они и были в красных колпаках с большими кокардами, потому что у них все время возникало желание выпрячь коней и удрать под прикрытием темноты. Вот нам и поручили следить за ними; никакого другого дела у нас пока не было.

Места, по которым мы проходили, были мне уже знакомы. Здесь была разбита колонна генерала Дюгу, и по вечерам, как только садилось солнце, над просторами равнины, из чащи, с обеих сторон обступавшей дорогу, доносилось рычание волков и лисиц, которые растаскивали и отнимали друг у друга мертвецов. Отсветы пожаров на небе, высокий темный кустарник, вой диких зверей, колокола, перезванивающиеся в деревнях, нарушая тишину, — все это нагоняло тоску. Сколько раз вспоминал я наши края и призывы неприсягнувших священников, поднимавших народ на бунт, вместо того чтобы его усмирять; вспоминал слова Шовеля у нас в клубе о том, что надо опасаться войны, и страшное недомыслие Валентина, который ради графа д’Артуа — божьего человека с позволения сказать! — готов был перевешать всех патриотов подряд, и все те мерзости, которые нас сюда привели. Неужели люди для того созданы, чтобы служить пищей для куниц? Разве это повелевает христианская вера? А Христос, что бы он сказал, если б увидел эти страшные зверства, порожденные гордыней и алчностью попов и дворян, которые якобы его волей поставлены над простыми смертными? Разве он для этого сходил на землю?

Случалось, вечером, при нашем приближении, целые деревни снимались с места; мужчины, женщины, старики и дети — все уходили, угоняя с собой мычащих коров и блеющих коз. Мы видели издали, как они скрывались среди высоких папоротников и зарослей репейника на фоне закатного неба, и почти всегда после их ухода обнаруживали колодцы, забитые трупами и заваленные сверху камнями. Значит, была расправа. Ну и конечно, мы поджигали их жалкие лачуги. Колонна шла дальше, и всю ночь мы видели на небе отблески зарева, дым застилал все вокруг, больше чем на целое лье, особенно когда огонь охватывал сухую траву и соседние деревья.

На рассвете мы останавливались, варили суп, на вершинах холмов расставляли часовых. Приходилось все время быть начеку, потому что самые опасные враги следовали за нами по пятам и наблюдали за каждым нашим шагом. Однако напасть на нас в пути им не удалось. Миновав Дуэ, Монтрей, Туар, 9 октября мы прибыли в Брессюир в тот момент, когда две колонны — одна из Сомюра, другая из Фонтенея, — соединившиеся накануне, вместе выступали в Шатийон.

Дивизионный генерал Шальбо командовал этими войсками, а Вестерман стоял во главе бургиньонских стрелков — так называемых стрелков из Кот-д’Ор — и эскадрона гусар Равенства. Этот Вестерман, уроженец Мольсгейма, что неподалеку от нас, прославился своей храбростью и даже жестокостью. Ни один генерал не знал Вандеи так, как он. Несколько месяцев тому назад в этих самых краях он сжег замки Лескюра и де ла Рошжаклена, а также несчетное множество деревень, церквей, монастырей — повсюду остались одни развалины.

Поскольку наша рота, изрядно уставшая за долгий путь, прибыла как раз в тот момент, когда войска выступали в Шатийон, и она была не полностью укомплектована, нам поручили наблюдать за отправкой боевых припасов, которые должны были следовать за колонной. Враг, видно, был недалеко, ибо армии выступили в поход около девяти часов утра и последние части еще маршировали по городу с ружьем на плече, чеканя шаг, когда заговорили пушки. Мы в это время находились в артиллерийском парке и грузили ядра, гранаты, ящики с картечью на телеги с соломой, которые эскортировали бывшие егери Розенталя, и они принялись торопить возниц и нахлестывать лошадей.

К полудню стоял уже непрерывный грохот канонады, и мы от всего сердца кляли свою службу, которая вынуждала нас сидеть в артиллерийском парке, тогда как товарищи наши сражались. Дядюшка Сом от возмущения скрежетал зубами, я видел, как он ходит взад и вперед, бледный, и с таким видом передает соседу ядра, точно охотно швырнул бы их ему в голову. Лейтенант нашей роты, совсем еще юнец, стоял в воротах, повернувшись к нам спиной, и что-то насвистывал. Всякий раз, как телега выезжала со двора, он вытягивал кнутом лошадей, и они неслись галопом, несмотря на тяжесть груза.

Когда человек добровольно пошел в армию, ему, право, неприятно заниматься такими вещами. Теперь же, когда мои ровесники видят обоз — хорошие крепкие повозки, точно выкованные из железа, великолепных лошадей с крутым, блестящим крупом, храбрых солдат, широкоплечих, приземистых, в штанах с кожаным задом, в мундире из добротного сукна и в лихо сидящем на голове кивере, припасы лежат в ящиках, запалы ядер или бомб тщательно укрыты от дождя, — словом, когда мои ровесники видят это, они не могут не признать, что теперь все иначе, чем в наше время, и, если бы не увеличившиеся налоги, можно было бы сказать, что наши внуки учли наш военный опыт и сделали немалые успехи. Но вот налоги все портят, и, если бы мне не надо было продолжать начатый рассказ, я бы с удовольствием остановился на этом вопросе. Однако пойдем дальше, а там посмотрим, — может, и вернемся к налогам.