Гусейнкули Гулам-заде - Гнев. История одной жизни. Книга вторая Страница 37

Но подполковник и сам, видно, спешил закончить этот поход и поскорее прибыть на место. Подчиняясь команде, он вместе с эскадроном поскакал вниз по склону, по пыльной дороге, ведущей в Боджнурд, навстречу неизвестности. Боже мой, думал я, неужели через несколько часов я увижу свою любимую? Не тот ли это сон, когда пробуждение бывает таким горьким? Да и ждет ли она меня в этот час? Конечно... Ее волнуют предчувствия, и сердце подсказывает, что любимый близко...

Я помню, как въехали мы в город, как разместились в отведенных для нас казармах. Все мои мысли и чувства занимала близкая встреча с дорогими, близкими людьми. Я выслушал распоряжения подполковника, сам отдавал приказания, но все это делал механически, в каком-то странном состоянии отрешенности от всего, что меня окружало. Я говорил: «Слушаюсь, господин подполковник!», а сам думал: еще немного, совсем немного, и увижу Парвин, обниму ее, скажу ей: «Любимая...» И вид у меня очевидно был такой, что Аббас внимательно посмотрел на меня, хотел что-то спросить, но догадался, в чем дело, и только улыбнулся. Но и эту его улыбку и то, как махнул он рукой, я вспомнил много позже, а тогда просто не заметил ничего...

- Господин ождан, вас вызывает подполковник Довуд-хан. — услышал я голос сержанта Фарруха и поспешил в кабинет командира.

Я уже докладывал ему о том, кто ждет меня в этом городе, и считал, что наконец-то он отпустит меня в увольнение, но он сказал:

— Ождан Гусейнкули-хан, по приказу командования ни один военнослужащий не имеет права отлучиться в город. Даже по самым серьезным обстоятельствам.

Он барабанил пальцами по столу и не смотрел мне в глаза. А я готов был броситься на него и растерзать, хотя хорошо понимал, что он тут ни при чем. Хотя он и не смотрел на меня, но, видимо, почувствовал, что со мной творится неладное.

— Спокойно, ождан,— сказал он и поднялся.— Вы многое для меня сделали, и я не останусь в долгу. Семья, невеста— я все это понимаю... Думаю, что два часа вам будет достаточно, а?

Я смотрел на него, не понимая.

— Два часа?.. Какие два часа? Он усмехнулся.

— Я распоряжусь, чтобы часовой не обратил на вас внимания, когда вы... ну, допустим, в двадцать два часа покинете территорию части. Но — два часа, ождан! В ноль-ноль часов вы должны быть на месте.

Только теперь до меня все дошло.

— Есть, господин подполковник!— гаркнул я радостно.— Ровно в ноль-ноль часов быть на месте!..

— Вот так-то,— посмеиваясь и теребя усики, сказал Довуд-хан.— Не подведите меня, оджан.

— Спасибо!

Математики называют время независимой переменной величиной. Но, по-моему, это не так. Скорость движения времени зависит от душевного состояния. Бывает, оглянуться не успеешь, а уже день прошел. А те часы ожидания — до двадцати двух показались мне «с гирями на ногах»— двигались так медленно, что я уже потерял надежду дождаться. Чем я только не занимался — и все время чувствовал, что часы остановились, не движутся. Будто бы и солнце замерло в поднебесье.

Но вот все-таки наступило мое время. Я сказал Аббасу:

- Гы, пожалуйста, посмотри тут. Я не надолго.

Он понимающе кивнул и пожал мне руку:

— Иди. Не волнуйся. Я понимаю — и все сделаю, как надо!

Раньше Боджнурд казался мне небольшим городком. А тут почудилось, что улицы его бесконечны. Иду очень .быстрыми шагами, бегу, а улицы все не кончаются Только в одном месте я остановился. От небольшой площади надо было повернуть... Если налево, то домой, а направо к Пар-вин... Ну, хоть разорвись!

Ноги понесли меня к дому. Пересек тихий в этот час базар, побежал мимо закрытых лавочек, свернул в знакомый закоулок... Собаки во дворах провожали меня злобным лаем.

Вот и наша калитка. Стучу кулаком, чтобы услышали в доме. Слышу шаркающие шаги.

— Кто там?

Этот голос я отличил бы среди тысячи. Отец!

— Это я, Гусо...

Слышу, как торопливо отец отодвигает засов. И вот растворяется калитка. Я обнимаю отца. Какой же он стал маленький, худой, руки у него — как у ребенка. Он молча прижимается к моей груди, и я слышу, как всхлипывает он.

— Живой, здоровый!— бормочет отец.— Слава аллаху, вернулся.

Потом оборачивается и кричит:

— Мать! Девушки! Гусо вернулся!

А из дома уже бегут — в темноте я не могу разглядеть лица, но мать узнаю сразу, хотя и она изменилась, стала словно бы ниже ростом, сгорбилась. Мама повисла на моей шее, из-за слез не в силах сказать слова. Я глажу ее редкие, белые даже в ночной мгле волосы и шепчу:

— Мама моя... Родная... Только не плачь, я же вернулся. Не надо плакать...

А она все билась у меня на груди, ласкала ладонями мои небритые щеки, смотрела и не могла насмотреться...

— Какой ты стал большой, сынок!— наконец проговорила она.— А мы с отцом сдаем...

И снова слезы зазвучали в ее голосе.

— Ладно тебе,— ворчливо вмешался отец,— дай ему поздороваться с сестренками.

А они стоят в сторонке, мнутся, стесняются подойти. Совсем взрослые — не узнать.

— Ну, что же вы! — подбадривает отец.— Это же Гусейнкули! Каждый день спрашивали, все уши прожужжали, когда брат приедет, а теперь онемели...

Я обнимаю их, целую. И вдруг думаю: а ведь и Парвин за эти годы изменилась...

Шумно входим в дом. Я достаю подарки, которые припас для каждого. Платок пришелся матери по душе, она сразу же надевает его, смотрит на меня благодарно, с восхищением.

— Ну, садись, сынок,— говорит отец,— поужинаем, расскажешь, как жил, что видел, где побывал...

Садимся на тахту. Я не могу обидеть их, рассказываю, а мысленно уже бегу по темным улочкам к Парвин. И мать догадывается — она всегда все понимает.

— Ты хочешь пойти к Парвин?— спрашивает она.— Иди, не стесняйся. Она же твоя невеста. А мы завтра поговорим. Иди.

Через двор под взглядом родителей и сестер я шел не спеша. Но только закрыл за собой калитку, кинулся бежать, забыв, что в ночной тишине далеко слышны удары сапог по булыжной мостовой. Собаки за глиняными дувалами провожали меня заливистым злобным лаем. А я несся по улицам, и сердце готово было выскочить из груди. Только у дома Парвин я приостановился, чтобы перевести дух. Какая-то странная робость вдруг овладела мной: я так долго не видел свою любимую, мечтал о встрече, рвался к ней, а тут руки не поднимаются постучать в калитку. Ведь столько времени прошло, всякое могло случиться... Вдруг откроют дверь и скажут... Боже мой, как же я перенесу это? И словно пловец в холодную воду, с замирающим сердцем кидаюсь к калитке, барабаню кулаками, готовый ко всему...

Свет вспыхивает во дворе, кто-то идет с фонарем. Она?..

— Что случилось? Кто там?

Взволнованный голос тети Хатитджи.

— Тетя!..

И вот распахивается калитка. Я вижу удивленное и радостное лицо тети, освещенное фонарем, слышу ее восклицание... Не выдерживаю, почти кричу:

— Что с Парвин? Где она?

Но тетя Хатитджа не успевает ответить — через двор, словно на крыльях, летит мне навстречу Парвин... Она... моя ласточка!..

О, разве можно передать словами то чувство, которое испытывал я в тот миг!

Я обнимаю Парвин, чувствуя, как она дрожит, как гулко стучат наши сердца... и вот она проводит своими нежными ладонями по моему лицу, словно не верит, что это действительно я... Вот рядом я вижу ее прекрасное лицо, полные слез глаза, яркие губы...

— Моя Парвин!..

— Гусо...

Губы у нее чуть приоткрыты, и я вижу, как снежно поблескивают ее зубы. Не помня себя, наклоняюсь и целую ее в эти губы, целую впервые в жизни, и она не вырывается, не отстраняет меня, а, наоборот, еще крепче прижимается, может быть, все еще не веря, что это не сон...

А я забыл все на свете, не увидел даже, как ушла в дом тетя Хатитджа, оставив нас одних...

— Ты вернулся, Гусо-джан,— наконец проговорила Парвин и снова провела ладонями по моему лицу.— Я не могу поверить в это счастье...

Оставленный тетей на крыльце фонарь тускло освещал двор, и я уже не мог разглядеть лица Парвин, только глаза ее блестели совсем-совсем рядом.

— Что же мы стоим здесь? — встрепенулась Парвин.— Пойдем в дом.

Тетя Хатитджа готовила угощенье, на глазах ее тоже были слезы, она смахивала их украдкой, улыбнулась, одобрительно кивала нам головой.

— Вот и свиделись, вот и опять вместе,— проговорила она,— а то заждалась моя джаночка!.. Только шаги за калиткой, она так и встрепенется вся, так и вспыхнет: не Гусо ли? А потом снова поникнет, не улыбнется...

Парвин не отходила от меня, не выпускала мою руку и все поглядывала в лицо, а сама так и светилась радостью.

«Боже мой, сколько испытаний выпало на ее долю.— подумал я,— сколько мук принесла ей любовь ко мне! Сумею ли я когда-нибудь сделать ее счастливой?»

— Ты не слушай тетю, Гусо,— словно прочитав мои мысли, с улыбкой сказала Парвин.— Конечно, я ждала тебя, но... я знала, что ты жив, что любишь меня и тоже ждешь встречи — что же еще нужно для счастья?