Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов Страница 37

Шувалов Пётр не нашёлся, что и ответить брату. Сидели они в особняке вдвоём, приказали никого, даже Ивана, к ним не впускать, коли бы он заехал.

Вернее, не то чтобы не впускать — такого нельзя было повелеть, — но чтоб успели им заранее доложить. Вот каким опасным им обоим виделся тот предмет, о коем старший брат решился заговорить.

   — Выходит, надо дать тому сибирскому купцу возможность бежать из-под стражи. А зачем? Куда его соблазнят твои люди податься? — наконец спросил Пётр Иванович. — За кордон, так я понимаю?

   — Не торопи меня с сею придумкою, — ответил брат. — Имеется у меня один прожект, коий ещё надо обмозговать с разных, как говорится, сторон. Но ход сей, смею тебя уверить, самый что ни на есть верный.

Заветы Петра Великого

В тот год весна выдалась не бурною, но и не затяжною. Однако Елизавете Петровне казалось, что ход природы остановился. А она не терпела никаких промедлений.

Движение и перемены для неё были всем. Расстояние от Петербурга до Москвы, на преодоление коего у обычных путешественников уходила чуть ли не неделя, она проезжала за трое суток. В молодости, не имея ни собственных дворцов, ни более или менее постоянных пристанищ, она охотно перекочёвывала из одного чужого дома в другой. А став императрицей, переезжая с одного места на другое, приказывала за одну ночь в чистом поле возводить терема, на худой конец ставить палатки и тащить за собою со старого места всю мебель.

Нынешнею весною, только окончилась зима, императрица мыслию уже перекинулась в зиму будущую:

   — Хочу весь следующий год, с самого ледостава и открытия снежного пути, прожить на Москве. А для того велю к той поре многое в ней переменить. Да как теперь по распутице послать в белокаменную гонцов, чтобы дать знать, какую и где вести перестройку? Ванюша, твой Ломоносов, ты мне говорил, во всех науках горазд. Что бы ему поторопить весну-ленивицу!

   — Куда бы с добром, матушка государыня, — мило улыбался в ответ Иван Шувалов. — А ежели на всём суриёзе, то Михаиле Васильевичу природа вскоре и впрямь станет покорна. Скольких напугала тогда электрическая машина, а она — свидетельство человеческого разума, коему нет предела во всей Вселенной. Он и в моём доме, что строится на углу Невского и Малой Садовой, взялся поставить тот же прибор.

   — Побойся Бога, Ванюша! Не ровен час, и тебя та машина до смерти зашибёт. Мне Роман Воронцов говорил после того происшествия с профессором Рихманом[12] — то кара Господня была, — перекрестилась Елизавета Петровна.

   — Невежество сие Романа Ларионыча. Вот их — два брата: Михаил и этот Роман — большой карман. Вице-канцлер, тот денег не жалеет, чтобы образовать и свою и его, братову, родную дочку. Отроковицам не более чем по десяти лет, а уже и языки знают, и по-французски подавай им не менее как самого Вольтера! А сей оракул, не ведающий в науках ни аза, горазд судить о них как невежественная старая простолюдинка. Вот как набить поболе свой карман — в этом учении он многих превзошёл. А тогда ведь трагедия произошла. Недаром мне Ломоносов туг же в письме своём отписал, боясь, что случай сей будет истолкован противу приращения наук. А так и выходит: не воздаём должное учёному мужу, кто умер прекрасною смертию, исполняя по своей профессии должность, а норовим всунуть русскому просвещению палки в колеса.

Тайна атмосферного электричества, а попросту молний и северных сияний, волновала учёных многих стран ещё с начала прошлого века. Как и откуда появляются в природе электрические разряды и может ли человек научиться ими управлять? Учёные Германии и Англии, в том числе великий Ньютон, уже научились добывать электричество путём натирания стекла, горного хрусталя, янтаря и даже шерсти животных. Но то были кабинетные опыты. Впервые же природу грозового электричества взялся исследовать самоучка из американского города Бостона Бенджамен Франклин. Он построил на высоком месте будку, из которой шёл наружу заострённый железный стержень, и, прикасаясь к нему концом заземлённой проволоки, высекал во время грозы электрические разряды. Опыты его стали повторять во многих странах, усовершенствуя способы исследования грозовых разрядов.

Ломоносов первым в России принялся за изучение грозовых явлений. Он построил у себя в доме и в химической лаборатории «громовую машину». Такие же приборы установил у себя и профессор физики, уроженец Эстляндии, Георг Рихман.

Об опытах Ломоносова и Рихмана с большой заинтересованностью рассказывали не раз «Санкт-Петербургские ведомости», о них шла речь на заседаниях Академии.

И ещё в ту пору Ломоносов увлёкся изучением возможностей стекла. «Письмо о пользе стекла» — так он назвал свою очередную поэму, которую посвятил Ивану Ивановичу Шувалову, также заинтересовавшемуся многообразными возможностями этого, казалось бы, простого материала. Но выходило иное — стекло таило в себе многоликие возможности. Поэма так и начиналась:

Неправо о вещах тс думают, Шувалов,Которые Стекло чтут ниже Минералов,Применчивым лучом, блистающим в глаза:Не меньше пользы в нём, не меньше в нём краса...Пою перед Тобой в восторге похвалуНе камням дорогим, не злату, но Стеклу.

Поэма родилась, казалось, случайно. Не так давно на званый вечер к Шувалову Л омоносов явился в камзоле с большими стеклянными пуговицами. На многих присутствующих, особенно на Кирилле Разумовском и Петре Шувалове, одежда искрилась застёжками из драгоценных алмазов и бриллиантов. И некоторые готовы были посмеяться над Ломоносовым, дерзнувшим продемонстрировать гостям свой вызывающий поступок. Но он не смутился, а, напротив, стал вдохновенно говорить о том, какие многоцветные, не уступающие рубинам, превосходящие по виду драгоценные бриллианты стекла выделывает он в своей химической лаборатории.

Шувалов бывал уже не раз в сей храмине великой науки химии, и с восторгом поддержал слова учёного.

   — Вы так вдохновенно говорите о пользе стекла, Михайло Васильевич, что слова ваши прямо просятся в поэму, — произнёс Иван Шувалов.

   — А что, Иван Иванович, и сочиню гимн стеклу. И посвящу сей труд свой вашему высокопревосходительству как моему первому предстателю и защитнику, — пообещал Ломоносов.

В той поэме он отдал дань стеклу и как материалу, служащему инертною изоляциею в электрических опытах.

Внезапно чудный слух по всем странам течёт,Что от громовых стрел опасности уж нет!Что та же сила туч гремящих мрак наводит,Котора от Стекла движением исходит,Что, зная правила, изысканны Стеклом,Мы можем отвратить от храмин наших гром.Единство оных сил доказано стократно.Мы лета ныне ждём приятного обратно:Тогда о истине Стекло уверит нас,Ужасный будет ли безбеден грома глас?Европа ныне в то всю мысль свою вперилаИ махины уже пристойны учредила.

Лето, которого ждали Ломоносов и Рихман, пришло. Оба учёных в тот июльский день явились в Академию к десяти утра — к тому самому часу, когда, по обыкновению, начинались заседания. Ближе к полудню оба профессора, участвуя в заседаниях, вдруг заметили в окно приближение большой грозовой тучи. Они тут же, попросив разрешения, покинули собрание и поспешили к своим установкам. Рихман при этом захватил с собою гравировального мастера Ивана Соколова, чтобы он смог зарисовать разряды молний.

Ломоносов жил совсем рядом с Академией и пришёл домой быстрее. Он сразу же направился к «громовой машине» осмотреть её пред опытом, а Елизавета Андреевна тут же стала распоряжаться насчёт обеда, сказав мужу, что на столе уже «шти стынут». Но Михаил Васильевич только отмахнулся рукою, сказав, что скоро будет.

Рихман жил подалее, но всё равно успел к часу пополудни, когда туча уже нависла почти над всем Васильевским островом и приближалась к его дому.

О том, как произошла трагедия в доме Георга Рихмана, спустя неделю поведали «Санкт-Петербургские ведомости»: «Когда г. профессор, посмотревши на указателя электрического, рассудил, что гром ещё далеко отстоит, то уверил он грыдыровального мастера Соколова, что теперь нет ещё никакой опасности, однако когда подойдёт очень близко, что-де может быть опасность. Вскоре после того как г. профессор, отстоя на фут от железного прута, смотрел на указателя электрического, увидел помянутый Соколов, что из прута, без всякого прикосновения, вышел бледно-синеватый огненный клуб, с кулак величиною, шёл прямо ко лбу г. профессора, который в самое то время, не издав ни малого голосу, упал назад на стоящий позади его у стены сундук. В самый же тот момент последовал такой удар, будто бы из малой пушки выпалено было, отчего и оный грыдыровальный мастер упал на земь и почувствовал на спине у себя некоторые удары, о которых после усмотрено, что оные произошли от изорванной проволоки, которая у него на кафтане с плеч до фалд оставила знатные горелые полосы».