Горящие сосны - Ким Николаевич Балков Страница 37

хотя еще и не отделанную как следует, где он отправлял церковные службы. Никто этому даже не удивился, как если бы иначе и быть не могло. Во всем его облике, внешне неприметном, но, коль приглядишься повнимательней, то и добавишь мысленно, грустящем, прозревалось участие к людям, и, чем шибче нападали напасти, тем больше становилось это участие, хотя и не всегда проявляемое открыто, облеченно в слова. Люди тянулись к нему, и он принимал их и говорил им чаще одно и то же:

— Господь не лишит нас своей милости, ибо велико есть терпение наше, а от него шаг до очищения души.

Никто ни разу не выразил досады, хотя и слышал эти слова не однажды, они всякий раз словно бы обретали новое звучание и легко ложились на сердце.

Понимал ли старец про свое назначение? Да, конечно. Как понимал и то, что шли к нему скорбящие, а если кого-то посещала нечаянная радость, то шли не к нему.

Старцу часто казалось, что все, ныне происходящее с ним, было и раньше, иной раз и в малой детали, касаемой его разговора с людьми, или чего-то совершаемого в природе, он отыскивал прежде знаемое им, но по какой-то непонятной причине запамятовавшееся, а вот теперь всплывшее. Взять, к примеру, беспокойство по поводу того, что Прокопий не покинул отчину вместе со всеми, остался в ней, угнетаемой варнаками, как бы даже на зло им. Иль не было так же больно на сердце и раньше, в другое время, и не он ли выходил на берег горной речки, и в зимнюю пору не везде забитой льдами, и все думал, думал о сотоварище и переживал за него? Да, было и так. Иной раз батюшка замечал за собой некую странность, он как бы своей сердечной сутью раздвигался в пространстве и наполнял его тревогой за близкого человека. И дело тут не в том, что стариков в поселье, годков его, не осталось, да Прокопий и не годок его, много моложе, тут иное, уже давно чувствовал Василий свою соединенность с Прокопием, и шло это, скорее, от свойства их характеров принимать беду ближнего как собственную и стараться подсобить ослабевшему. То и роднило, притягивало друг к другу. А еще нравилось, что Прокопий понимал его тревогу, которая вдруг обливала студено. Вот и в тот раз… Да, да… Дивное время тому назад приехали из города от властей, зашли в молебный Дом, был такой в ту пору в Светлой, после большой войны отстроенный вдовьими руками, туда часто наведывался Василий и подолгу простаивал перед иконками. Приехали чужаки потемну, в молебном Доме никого, кроме Василия, не оказалось, поснимали иконки со стен, вынесли на подворье и, посмеиваясь, подожгли, несмотря на его заступничество. Куда там!.. Оттеснили в сторону. «Ты что, хочешь, чтобы и тебя туда же, в огонь?..» Смотрел замокревшими глазами, как горели иконки, и руки, охолодевшие в кончиках пальцев, слабо подрагивали. И тут увидел: одна иконка поднялась над пламенем и полетела, полетела, целехонькая, а чуть погодя помнилось Василию, что облик Богородицы сошел с иконки и вознесся, ясен и чист, и мрак расступился и стало светло.

Так все и было, хотя чужаки ничего не заметили. Он тогда подошел к Прокопию и сказал про это, и тот даже не удивился:

— Господь с нами, — сказал он.

На минувшей неделе, как всегда, нечаянно объявился на новостроях Антоний. Он все такой же худой и рослый, в темно-красном плаще, смотрел легко, как бы даже не замечая никого в отдельности, все же понимая в людях такое, о чем никто бы не догадался, он долго пребывал в часовенке, наблюдая за работой Мити Огранова, и шептал что-то, и не понять, что именно, да никто и не стремился понять, не желая вторгаться в душу, освященную божьей благодатью. А потом Антоний побродил про меж землянок, малое время подивовался на сруб, уже обретший очертания бревенчатого пятистенника, и опять же негромко, для себя, говоря что-то благостное. Батюшке стоило немалого труда упросить Антония зайти в землянку попить чаю. И уже потом, сидя за низким столиком у очажка, он разглядел в глазах у странника встревожившее; нет, они привычно излучали свет, только не ближний, дальний, отчего казались слабо зрячими; и подумал Василий: «Наверное, слишком много горестного увидели глаза, почему и потускнели». Стало нестерпимо жаль Божьего человека, но он не знал, как помочь. А на сердце накапливалось по первости невнятное и слабое, но со временем укрепившееся чувство, как если бы он узнал все про этого человека, нечаянно посетившего земное пристанище людей.

Чуть только рассвело, Антоний встал на тропу, он едва угадывал смутные очертания деревьев, которые нешибко пошумливали, качаемые легким в предутрии ветром. Воздух был мягок и чист, дышалось легко, и скоро все до сей поры беспокоившее Антония отступило, заместо этого открылось манящее, с ним ли происходившее иль с кем-то еще, мнилось, идет он по лесному проселку, мальчонка вовсе, радуется таежному неоглядью, вдруг подбежит к дереву, прильнет ухом к толстенному, прохладу дарующему стволу и долго прислушивается; чудится, дерево говорит о чем-то, жаль только, мальчонка не умеет понять не чуждое его слуху щебетание, но так поначалу, время спустя делается способен ощутить и от живой древесной сути, и тогда прижимается к дереву всем телом и бормочет невесть что: слова, что нынче рождаются в сознании, ему самому мало знакомы, он не пользовался ими раньше, они выбрасываются в пространство ветвями деревьев, и уж тогда обретают осмысленность.

— Я тоже живу, — со странной, обжигающей все в мальчонке, грустью говорит дерево. — Но люди про это не хотят знать. А ведь малое время тому назад…

— Я помню, помню! — восклицает мальчонка. — Люди тогда не чинили никому зла, они и не знали, что это такое, в те поры земля для всех была матерью.

Он и впрямь что-то помнил, вдруг осиялось в нем и повлекло в дальние дали, и там, в той дали, он уже не был мальчонкой, но зрелым мужем, и сокровенное, от земной сути, открылось ему на короткое время, впрочем, достаточное для того, чтобы осознать себя не чуждым старому прибайкальскому лесу и почувствовать вселенскую озабоченность дерев, их соединенность с сущим.

Сколько знает, это как бы и не ему принадлежащее, возвышенное и чистое, нет-нет да и посещало его, раздвигало границы зримого, и тогда он видел многое из того, что в привычном состоянии не прозревалось. Суждение о себе как о малости, отколовшейся от сущего хотя и Божественным Провидением,