Анатолий Брусникин - Беллона Страница 38

Загадка разъяснилась, когда солнце уже всползло на самый полдень.

— Ваше благородие, глядите! — показал я.

По хорошей, сыпанной щебнем дороге подъехала большая крепкая повозка, которую еле тянула четверка невиданных коней: здоровенных, мохнатых, с широкой грудью и могучими ножищами. На полотняном боку фуры написано иностранными буквами (я не так давно научился их читать): «DANGER! POUDRE».

— Это порох! — Аслан-Гирей сел на колени и припал к биноклю.

Остановилась повозка около стальной крышки, вделанной прямо в землю. Я-то думал, это цистерна с водой — такие у французов имелись на каждой батарее, и я видал, как в них опускают ведра на веревках.

Но эта крышка была не круглая, а квадратная. Притом тяжеленная. Двое солдат, неотлучно торчавших подле нее, нажали какой-то рычаг — и железная дверца откинулась. Она оказалась толстой, понизу заклепчатой. В дыре виднелась дощатая платформа или, может, помост.

— Ага, — пробормотал штабс-капитан, — это у них стеллаж на механическом подъемнике. Толково!

Солдаты и возчик начали вынимать из кузова и укладывать на площадку одинаковые бумажные мешки. На них тоже что-то было написано, но мелко, не разглядеть, однако на каждом красовался череп с костями.

— Стандартные заряды, — сам себе кивнул татарин. — Для восемнадцатифунтовых, потому и «18» напечатано. — Ему-то в бинокль было видно. — Так-так, теперь мортирные пошли…

Пороховой начальник, не участвовавший в погрузке, повернул колесо навроде штурвала, и заряды уехали вниз, а вместо них из дыры выползла другая площадка, и солдаты начали накладывать пакеты другого цвета.

— Квот эрат демонстрандум, — очень довольным голосом сказал мой командир — опять по-своему, по-татарски. Правда, перевел для меня. — Сие, юнга, означает: «Что и требовалось доказать». Погреб французы обустроили славно, молодцы. Достать его можно только из бомбового орудия, притом по самой крутой, почти отвесной траектории… Это у нас, стало быть, получается…

Он уютно забормотал что-то, чертя карандашиком по листку. На разгрузку пороха больше не смотрел — штабс-капитану теперь и так всё было ясно.

Поколдовал он так минуточек с пять, сладко потянулся, убрал схему в планшет.

— Дело сделано, Герасим. — А я думал, он меня по имени не знает. Всё «юнга» да «юнга». — Осталось дождаться ночи — и возвращаемся. Предлагаю остаться на свежем воздухе, внизу душновато. Ты поглядывай по сторонам.

Улегся на спину, сдвинул на глаза козырек. И остаток дня мы, можно сказать, били баклуши. Никто к нам в кусты больше не лез, солнышко палило почти что по-летнему — я снял рубаху, погрел спину. Доели хлеб с мясом, допили воду. Потом штабс-капитан задремал. Я же думал про свое. Воображал, как стану богатым и прославлюсь на всю археологическую науку.

Вниз, на французов, я почти не смотрел. Часа два пропялился, как у них там жизнь устроена, а потом надоело. Не особенно интересно. То унтер проведет куда-то отделение солдат, то все возле ротного котла соберутся, то из пушки в нашу сторону пальнут. Большой разницы с нашими не было. Правда, у них тут — чуднóе дело — запросто расхаживали несколько теток, обмундированных по-военному. Штабс-капитан сказал, что это кантиньерки, есть у французов в штате такая должность, на которую обычно берут сержантских жен. Они и состряпают, и воды во время боя поднесут, могут и раненого перевязать. По французской военной науке-де установлено, что присутствие в армии некоторого числа женщин для сол дат полезно. Я попытался себе представить, как по нашему бастиону вот так расхаживают Диана с Агриппиной Львовной, и что-то засомневался. Наши матросы, если Платон Платонович далеко, могут и жеребячьим словцом запустить, а некоторые, когда исподнее стирают, вчистую растелешаются. Ну и вообще — не дай бог ядро или бомба. Помыслить страшно.

Одна французская тетка мне понравилась, я от скуки долго за ней биноклем водил. Больно славное лицо — круглое, в ямочках. И видно было, что молодых солдат жалеет. Одному яблоко дала, с другим о чем-то душевно потолковала, третьему воротник подшила. Конечно, иметь на батарею такую мамку — оно бы и неплохо. Но потом она надолго уселась битую птицу ощипывать, и я стал глядеть в небо. По нему ползли облака, с одного боку подрумяненные солнцем.

Вдруг, в очередной раз лениво поглядев вниз, я увидел кое-что новенькое: возле непонятной штуковины, около которой расхаживал часовой, собрались люди.

Пожалуй, стоило разбудить начальника.

— Ваше благородие, чехол сымают!

— Какой чехол?

Аслан-Гирей сел.

Под брезентом оказалось невиданное сооружение, навроде саранчи: четыре железные ноги и длинный хобот с утяжеленной задней частью. Офицер в круглой шапке с серебряным кантом приладил сверху какую-то трубку, надолго приложился к ней и всё подкручивал, подвинчивал.

— Ух ты! Чего это?

— Ракетный станок. — Штабс-капитан отобрал у меня бинокль, голос звучал озабоченно. — Никогда не видывал такого. Какой длинный ствол! А главное — какой прицел! Должно быть, он позволяет вести стрельбу изрядной точности, чего от ракет обычно не добьешся… Это они, Герасим, нам сюрприз приготовили, потому и секретность. Обстрел города зажигательными снарядами такого калибра непременно вызовет пожар. Бомбами подобного эффекта добиться трудно, а ракетами — запросто. Если во время генеральной бомбардировки они запалят у нас за спиной Севастополь, будет беда. Ни боеприпасы подвезти, ни подкрепления перекинуть…

Я посмотрел на железную саранчу с уважением. Чего только не придумают!

— Доложим Платону Платоновичу? И на схему занесем, да?

Аслан-Гирей тер лоб, будто хотел убрать с него тревожную складку, но она не убиралась.

— Тут докладывай не докладывай… Я читал во французском военном журнале статью про новые ракеты. В снаряд заливается особая смесь, от нее даже стены домов горят. Дальность стрельбы больше, чем у пушек. Одна проблема — точность огня. Но, судя по прицелу, французы эту задачу решили.

Видя, как он обеспокоен, заволновался и я.

— Значит, если они сразу из десяти или двадцати таких хреновин по городу жахнут, Севастополю конец? Сгорит?

— Думаю, станок у французов пока единственный. — Аслан-Гирей всё не отрывался от бинокля. — Опытный образец. Иначе не стали бы они его так прятать. И наводчик — инженер в майорском чине… Но и одной установкой можно больших дел натворить. Два-три удачных выстрела — и вспыхнет целый квартал.

Потом он повернулся ко мне, и лицо у него сделалось странное. Будто размышляет человек о чем-то очень неприятном, о чем и думать не хочется.

— Ошибся я, юнга. — Мой татарин сощурил свои узкие глаза, закручинился. — Дело наше еще не всё сделано… Ты есть хочешь?

— Ага. И пить тоже. Ничего, теперь недолго осталось. Темноты дождемся, а там к своим махнем. Нынче щи с солонинкой.

Я сглотнул слюну, а штабс-капитан запечалился еще пуще. Э, думаю, ему солонины ведь нельзя, магометанский закон воспрещает.

Но татарин хмурил брови не из-за этого.

— Ужин переносится на завтрак. Затяни пояс, юнга. Ракетницу эту мы так оставить не можем.

Предпоследний рассвет

Это рассвет, который по всему должен был стать для меня последним. Мне полагалось окончить свою жизнь в серой дымке на росистом поле, и коль этого не произошло, коль я поныне еще жив, — это подарок судьбы, за который следует быть благодарным. Ведь столько всякого не случилось бы, останься я лежать в росе, на осеннем поле.

Рассвет этот совсем близко, я погружаюсь в него без малейшего усилия.

…Мы с Аслан-Гиреем вжимаемся в землю на самом краю французской позиции. Прятаться легко — к подножию горы лепится туман. Но он быстро редеет, сползает всё ниже.

— Готов? — шепчет командир. — Еще минута, и пора…

Одежда вымокла от росы. Я весь дрожу. Мне холодно. Вторую ночь подряд я не спал. В голове крутится мысль: «Ничего, скоро отоспишься во веки веков». Я поганую мысль от себя гоню.

Дымка опускается, сквозь нее проступают очертания бесформенной массы — это ракетный станок, укрытый брезентом.

А вот и часовой. Нахохлившись в своей шинели, он мерно шагает: пять шагов в одну сторону, пять шагов обратно.

— Первое: снимаем часового. — Татарин загибает у меня перед носом пальцы, будто сомневается, запомнил ли я. — Второе: Сдираем брезент. Третье: Разбиваем прицел. Четвертое: улепетываем со всех ног. — Вздыхает. — В сущности, ерунда…

Я рад, что ему это представляется ерундой.

— Вот. — Сую ухватистый камень с ребристой поверхностью. По дороге подобрал. — Ваше благородие, вы этой каменюкой сначала француза тюкнете, а потом прицел раздербаните…

Но Аслан-Гирей отодвигается.

— «Тюкнете»… Я в жизни никого не убивал. Особенно «каменюкой»… — Он заглядывает мне в лицо, с надеждой. — Может, ты?