Афанасий Коптелов - Великое кочевье Страница 38

А если там окажется брат Байрым? Он может усмехнуться и спросить: «Ты человек нового времени, — а в мешке у тебя что лежит?.. Ну-ка, скажи прямо… Кермежеки спрятаны?»

Борлай почувствовал, что краснеет. Он расстегнул ворот гимнастерки…

Прошел год с тех пор, как он, отправляясь в путь через снежные хребты, перестал брать с собой на перевал камень или ветку — подарок хребтовому, с прошлой осени никто не охранял вход в его аил, и все знают: ни одного несчастья не случилось.

«Правду говорил Суртаев во время курсов, что никаких духов нет — ни злых, ни добрых. Все идет само собою. Земля кругом идет, вода кругом идет — с земли на воздух, все движется».

Борлай вслух упрекнул себя:

— Люди думают, что я совсем выбросил кермежеков, а они в мешке спрятаны. Байрым своих давно сжег, а я оставил. Не посмел, что ли?

В первое время Борлай забыл про черных идолов, сорванных со стен и сунутых в мешок. Вспомнил только зимой, и ему стало стыдно перед самим собой. Чем дольше кермежеки лежали в мешке, тем тяжелее было думать о них. Не раз порывался при всем народе сжечь их на костре, но при этом всегда спрашивал себя:

«Что скажу, если услышу: „Почему раньше не спалил?“ А сказать надо прямо, — решил он, — в тот день смелости не хватило».

К своему аилу он подъехал, когда мужчины и женщины, обгоняя друг друга, двинулись к загонам, где каждое утро и вечер алтайки доили коров. Он поспешил присоединиться к ним. Впереди шла белокурая девушка, приезжавшая в Верхнюю Каракольскую долину с Филиппом Ивановичем, когда ликвидировали лжетоварищество. Она несла блестящую палку, которой обмеряла коров.

— Надо жить на одном месте, — говорила она, — дворы построить. Коровы окажутся в тепле, и вы круглый год будете с молоком.

— Как на одном месте жить? — испуганно спросила Муйна Байрымова.

Алтайки враз заговорили:

— Грязи на стойбище будет много.

— Коровы всю траву вытопчут и с голоду подохнут.

Борлай подошел к Филиппу Ивановичу, помогавшему обмерять коров.

Тот бросил работу и, повернувшись к нему, спросил с горячей взволнованностью:

— Получил кандидатскую карточку?

— Вот здесь она! — Борлай приложил ладонь к сердцу.

— Поздравляю, дружок, от всей души! — Суртаев пожал ему руку.

— Скоро Байрым поедет за кандидатской карточкой. И Сенюш поедет.

— У вас будет своя партячейка. Растете! Рад за вас.

Весь вечер Борлай ходил за Суртаевым, беседы в юрте-передвижке почти не слышал — она прошла мимо его внимания.

Несколько раз поймав на себе вопросительный взгляд Токушева, Филипп Иванович догадался: «О чем-то серьезном поговорить хочет», — и поздно вечером, выходя из юрты, позвал его с собой.

Они молча пошли по лугу, блестевшему от обильной росы. Первым заговорил Борлай:

— Человек записался в партию, кандидатскую карточку получил, а сам обманул… Что ему будет?

— Смотря по тому, какой обман… Ты, дружок, расскажи мне все — тебе будет легче.

— Сказал, что кермежеков выбросил, а сам их в мешок спрятал… В прошлом году…

Внимательно выслушав алтайца, Суртаев спросил:

— У тебя были нарывы на теле?

Токушев, ожидавший обвинения, растерянно посмотрел на кочевого агитатора и кивнул головой.

— Помнишь, что они заживают не сразу? Так же и тут. Ты говоришь, что давно не веришь ни в богов, ни в духов. Нарыв прошел, тебе уже не больно, а раны прошлого еще не зарубцевались.

— Нет, мне больно. Добрый человек не обманывает, — сказал Борлай. — Сейчас я знаю: старое надо сразу отсекать.

…Ночью Борлай нарубил дров. На рассвете запалил такой костер, что кудреватый дым взвился выше леса. Вскоре собрались к нему встревоженные соседи, а он долго не мог поднять полуприкрытых глаз ни на брата, ни на людей. Лицо его было каменным, только широкие ноздри шевелились. У ног его лежали кермежеки.

Суртаев говорил:

— Человек идет по густому пихтачу. Ночь. Темнота. Седые мхи, что висят, как бороды, на деревьях, падают ему на голову, на плечи, цепкий хмель хватает за ноги и долго волочится за ним. Человек выходит в долину. Солнце. Идет он все быстрее. Ему кажется: никто не узнает, что он ночью шел по лесу, а на голове его все еще лежат хлопья серого мха, и за ногами волочится хмель…

Он повернулся к виновнику раннего сборища:

— Таков Борлай. Он вышел из темной тайги, отряхивает с себя пыль прошлого. Он делает это с чистым сердцем.

— Верно, верно, — едва слышно подтвердил старший Токушев.

Он схватил липких идолов, поднял их высоко над головой и крикнул громко:

— Смотрите все!.. Никаких духов, никаких Эрликов!..

И кинул кермежеков в огонь.

Раздвигая людей плечами, к костру пробрался Байрым. На простертых руках его, как на блюде, лежали новенькие кермежеки. Он был очень смущен. Лицо его горело. Было ясно, что он знал о новых караульщиках, хотя жена смастерила их тайком и над дверями схоронила от посторонних глаз.

— Баба сделала, а мне не сказала… Сейчас нашел, — бормотал он, не умея скрыть замешательства, и бросил идолов в костер. — Последние. Даю слово, больше Муйна не будет делать.

Редко бывало у Карамчи такое радостное лицо, как в тот миг, когда она шумно влетела в аил. Муж бросил на нее недоуменный взгляд и снова повернулся к Суртаеву, прислушиваясь к каждому слову.

— В одиночку, сам знаешь, у вас ничего не выйдет — не под силу, а вместе, товариществом, вы можете большую полосу вспахать… Плуг вам дадим… Человека найдем, который научит…

Заметив Карамчи, взволнованно порывавшуюся сообщить что-то, Филипп Иванович сразу замолчал.

— Тот, который тебе младший брат, видел, что Пегуха ожеребилась! — сообщила Карамчи, сияя радостью.

— Ну?! Где?

Борлай по-детски легко вскочил и дернул за собой шубу.

— Там, в лесу… Сказывают, жеребенок шустрый.

— Кто говорил? — спросил Суртаев.

— Брат его.

— А как звать брата?

— Не знаю, — тихо ответила смущенная женщина, рисуя трубкой елочку на золе.

— Скажи, скажи! — настаивал Борлай. — Ну, говори скорее.

Карамчи не хотелось говорить, и язык ее заплетался:

— В деревню ездить, товар покупать, когда много народу… так его имя будет.

Суртаев пожал плечами и, добродушно улыбаясь, ждал вразумительного ответа. Борлай строго сказал жене:

— Прямо говори. Видишь: человек не понимает твоих загадок.

Испуганно глядя то на мрачное лицо мужа, то на улыбающегося гостя, Карамчи смущенно потупилась. Поняв, что ей не избавиться от настойчивости мужа, она едва слышно прошептала:

— Ярманка.

— Как? Я не расслышал. — Филипп Иванович приставил ладонь к уху.

— Ярманка! — недовольно крикнула она, укоризненно посмотрев в его глаза.

Суртаев остановил Борлая, уже перешагнувшего порог, и с улыбкой спросил алтайку:

— А как твоего мужа звать?

При всей своей незлобивости Карамчи огрызнулась:

— Не привязывайся… Я забыла… — и отошла на женскую половину аила.

— Этого ты от нее пока что не добьешься, — уверенно сказал Борлай, когда Суртаев вышел вслед за ним. — Не хочет меня унизить, оскорбить. Старухи учили: «Добрая жена не смеет мужа и старших в семье и в сеоке называть по имени». Карамчи с малых лет привыкла к обычаям, и теперь ей нелегко.

— Это выдумали мужчины, чтобы унизить женщину, — начал Суртаев громко и нарочито для Карамчи. — А чегедеки на алтаек надевали как отметку, что это уже не свободные девушки, а купленные мужьями. Коммунисты должны поставить своих жен на равную с собой ногу. Обязательно.

Борлай заговорил уверенно:

— Все сделают… Мужчин будут по имени звать, чегедеки снимут, только ты не торопись. Солнце и то сразу не показывается: сначала уши выставит, потом брови, а уж после того и глаза откроются — день начнется.

— Правильно, дружище!

Суртаев хлопнул алтайца по крутому плечу, предложил ему папироску.

— Чегедек носить — плохо, — продолжал Токушев, собирая морщины на лбу, — плечи давит, летом жарко, дрова рубить мешает, бегом бежать — длинные полы заплетают ноги… Сами женщины сбросят чегедеки. Но первая, которая согласится снять чегедек, должна быть очень смелой и с острым языком, чтобы могла на насмешки соседок ответить зло, как огнем обжечь.

Прикуривая, с сожалением подумал: «Карамчи робкая».

…Жеребенок вскочил, неумело выкинув вперед тонкие ноги. Пегуха прижала уши и, пугая человека, вытянула голову с раскрытым ртом. Прикрикнув на нее, Борлай поймал жеребенка, толкнул его под мать и тихо загудел:

— Расти, малыш, скорее! В хороший день родился, в легкий.

Погладил дрожащую спинку.

— Замерз? Ну ничего, солнышко ласковое, оно тебя не забудет.

Жеребенок был крупным, стоял на длинных тонких ногах. Шея у него приподнятая, голова легкая. Видать, будет хорошим рысаком!