Август Шеноа - Крестьянское восстание Страница 38

– Не бойтесь, кум, – выдавила из себя шутку толстая женщина, – вы же трезвый.

– Не правда ли, я трезвый? Видишь, Петар, что ты осел, – и ходатай засмеялся, садясь за стол, за которым уже сидел его приятель.

Корчмарка поставила перед гостями две кружки и вышла наружу. Оглядев комнату, ходатай сунул нос в кружку, потом, вытащив его, сказал своему толстому приятелю:

– Видишь ли, Петар, когда я вот так остаюсь наедине, когда вижу отражение своего цветистого носа в винном зеркальце, на меня нападает странное настроение, и я принимаюсь философствовать, то есть перебирать в своем уме все, что случается на свете, как и почему.

– О чем же ты рассуждаешь?

– Обо всем, брат Перо! Exempli gratia,[71] о нашем старом волке в Суседе. Скажи-ка, а не продал ли этот человек свою душу черту? Даже король ничего не может с ним поделать. Ведь вот прошел уже год, как комиссары были здесь. Ну и крик же был! Я уж думал, что плохо придется нашему уважаемому господину. Разве эта поджупанская башка не исписала целую простыню, которой могли бы укрыться молодожены в брачную ночь? И что же? Ни черта! Ровно ничего не вышло. Тахи сидит спокойно, поглаживает усы, дерет с крестьян шкуру и даже ухом не ведет, когда эта ищейка королевской камеры – Грдак – на него лает. Не чудеса ли это? Нас бы за это уже десять раз вздернули.

– Нас! – усмехнулся Петар, начиная вторую кружку. – И еще как! С нашим хозяином счеты ведь другие. Господа покумились с чертом. Когда на нашего господина свалилась эта напасть и когда умирала жена его Елена, он все скрежетал зубами, пил воду и женщинами не скоромился. Потом он поехал в Пожун. Когда он вернулся, я посмотрел на него исподтишка. Он покручивал усы, смеялся, пил за двоих и целовал женщин и по пятницам и в праздники. Ладно, думаю. Значит, гром не грянул и мы можем продолжать жить тут в свое удовольствие.

– Какого черта удовольствие! – забормотал ходатай, надвинув шапку на лоб. – То ли было, когда я исполнял поручение для маленького Гашо в Туронолье! Эх, то-то купался там в золоте! А тут? Б-рр! Дел всегда по горло, и всегда рискуешь головой. А что в том толку, что? Вот этот всегдашний хлебец да несколько ломаных грошей. И все толчешься на одном месте. Мне уж стало тесно, чертовски тесно у этого скупого дьявола, – сказал пьяный Шимун, отдуваясь после выпитой третьей кружки; потом продолжал ухмыляясь: – Не держи меня здесь женщина, давно бы сбежал.

– Женщина? – спросил удивленно Петар. – Когда ты, расстрига, успел жениться?

– Я женюсь каждый день, amice, хи-хи-хи! – усмехнулся Шиме, опуская голову. – Разве ты не знаешь, что я живу, как воробей на чужой помойной яме?

– Да кто же это захотел любить такого черта, как ты? – спросил несколько внимательнее Петар.

– Лоличиха! Лоличиха! – шепнул Шиме.

– Лоличиха? – И Петар встрепенулся. – Да ведь она…

– Она с нашим господином! Она и с мужем! Ха-ха, ха! Ну, конечно! – И пьяный ударил кулаком по столу и начал так хохотать, что у него слезы брызнули из глаз. – Да, да! Ферко дает деньги ей, а она – мне. Разве ты никогда не видел ее лица? Это, amice, женщина-турок, женщина, которой нужно трех мужчин. Да ты спроси обо мне. Эх, выпьем! – И Шиме снова ударил кулаком по столу. Петар слушал его со вниманием.

– Понимаешь! Вот что меня удерживает в Суседе, – продолжал Шиме, – но я сумею составить себе капитальчик. Тахи придется раскошелиться.

– Каким образом? – И Петар наклонился к нему.

Шиме встал, перегнулся через стол и шепнул ему на ухо:

– Это ве… великая тайна. Да! Да! Крестьянская сволочь снова зашевелилась. А кто знает, где голова и где корень этого заговора, кто? Я, я это знаю, – и ходатай гордо ударил себя по выпяченной груди, – я, Шимун Дрмачич! И тот, кому я это открою, сможет раздавить голову и вырвать корень восстания. Вот так – рек! Но я это скажу только тому, кто мне хорошо заплатит.

– Как же ты все это узнал, черт ты этакий? Ты, я вижу, настоящий философ… Но что касается Лолпчихи – я тебе все же не верю.

– Не веришь, мошенник? – вскричал Шиме и бросил на стол вязаный кошелек. – На, смотри! Этот кошелек Елена подарила Тахи, Тахи – Лоличихе, Лоличиха – мне, а я его дарю тебе, моему названому брату. Теперь веришь?

– Верю, Шиме, – сказал Петар и быстро сунул кошелек за пазуху.

– Но, per amorem Dei,[72] почему бы тебе, Петар, не жениться таким же манером? Ведь не хромой же ты кобылы сын!

– Да я не прочь! Есть тут одна девушка в Брдовце, Юркина Яна.

– А, а! – И ходатай приложил палец ко лбу. – Вспоминаю; тонкая штучка, клянусь мадонной! Ну, и что ж?

– И близко не подпускает. Уж несколько раз осадила меня.

– Фу! – и Шиме засмеялся. – Если уж ты не очень стоишь за jus primae noctis,[73] то дело легко поправимо. Покажи ее Тахи, он в этом знает толк. А после она станет покладистее. Когда бочка почата, всякий черт может пить из нее.

– Эге, да это не так глупо!

– Ну, конечно, не глупо! Ведь это же я сказал, я, Шиме Дрмачич. Ох, я… я… – Ходатай стал бить себя в грудь кулаком и свалился без памяти на стол.

Петар оставил пьяного и быстрыми шагами направился в замок. Здесь он отыскал Петара Петричевича.

– Господин Петричевич, – сказал он, – я знаю, что вы ненавидите Лолича, который вырывает у нас из-под носа все лакомые кусочки.

– Ну, да!

– Который, как хорек, втерся на службу к хозяину и держит себя, как барин, потому что его жена окрутила нашего господина. Господин Петар! Я знаю ладан, которым этого повесу можно выкурить из Суседа. И вы станете кастеляном. Хотите?

– Хочу, но…

– Вашу руку! Ничего больше не спрашивайте. Я стреляю без промаха.

– Ладно! – сказал Петричевич, подавая Бошняку руку.

На следующее утро нижний двор Суседа огласился страшными криками. Посреди двора стоял разъяренный молодой господин Гавро, держа в руках толстую дубинку. Лицо его горело, глаза сверкали, он трясся от гнева. Перед ним причитал пожилой человек, ухватившись за голову обеими руками; по лицу его струилась кровь; по двору дикими прыжками скакал невзнузданный конь.

– Мошенник! – кричал Гавро. – Так я и позволю тебе дотрагиваться до моих породистых коней, каждый волос которых дороже твоей дурацкой башки.

– Этот удар вам дорого обойдется, – прохрипел, подавляя боль, человек и смерил Гавро горящим взглядом, – так поступают разбойники, а не бароны!

Гавро побледнел, бросился в ярости на человека и замахнулся дубинкой, но чья-то железная рука опустилась сзади на его руку. Он обернулся и увидел перед собой управляющего Грдака, вовремя подоспевшего на помощь.

– Как вам не стыдно, молодой господин, – промолвил спокойно управляющий, – хорош дворянин – ранить в кровь человека, исполняющего свой долг!

– Что такое? – закричал хриплым голосом господин Тахи, сходя в нижний двор с Петричевичем и Бошняком.

– Отец, защитите меня от этого человека, – сказал, Дрожа, Гавро.

– Что случилось? – спросил Тахи, злобно посмотрев на Грдака.

– Этот подлец, этот скот, – закричал молодой человек, – выгнал моих коней из конюшни.

– И правильно сделал, – сказал спокойно Грдак, – потому что вы, молодой господин, выгнали королевских коней из королевской конюшни, которая вам не принадлежит. У вас довольно своих конюшен. Он это сделал по моему приказанию, а вы так ударили королевского слугу, что у него кровь потекла, и если б не я, вы бы его убили.

– Иди в замок, сынок, брось этих невеж, – гневно проговорил Тахи, а потом обернулся к управляющему: – Э, вы, я вижу, хорошо бережете королевское добро. Но лучше было бы, если б вы поменьше тратили королевского вина и еды на своих гостей, которых вы угощаете у себя по-барски; лучше было бы не раздавать столько королевского хлеба этим болванам крестьянам.

– У меня в гостях никого не было, кроме моего брата Шишмана и моего родственника Михаила, нотариуса из Загреба. А хлеб я раздавал крестьянам, потому что вы их дочиста обобрали и у них не осталось ни крошки.

– Bene, bene, – и Тахи махнул рукой, засмеявшись злорадно, – вы опять на меня подадите жалобу из-за этой разбитой башки, как вы жаловались на меня в прошлом году, но и я подам на вас за то, что вы крадете и транжирите королевское имущество.

– Господин Тахи, – вспылил Грдак, сжав кулаки, – это неблагородно.

– Bene, bene, – спокойно ответил Тахи, – я вас насквозь вижу. Голову даю на отсечение, что мы не сможем ужиться вдвоем под одним кровом. Пойдемте, детки, – сказал он своим служащим, – теперь нас ждет дело поважнее.

Грдак повел раненого в дом, а Тахи, засунув руки в карманы, двинулся дальше.

– Петричевич, – сказал он, – приведи ко мне Шимуна.

Вскоре притащился ходатай, с непротрезвившимся, беззаботным лицом, и низко поклонился.

– Что, ваша милость, у вас есть для меня работа? – спросил он, позевывая.

– Есть, – ответил Тахи ласково, – но об этом после, а теперь скажи мне, дорогой Шимун, как дела? Есть ли какие новости?