Чабуа Амираджиби - Дата Туташхиа. Книга 4 Страница 38

– Справедливые твои слова, клянусь аллахом.

– Быть благородным человеком и истинным абрагом это не значит вовсе, что за тобой гонятся, а ты уходишь. Напротив, благородный человек сам должен быть преследователем. О» преследует зло, творимое дурными людьми, и обращает это зло в добро. Если не так, то какой толк в наших бегах и побегах, в искусстве скрываться и исчезать?

– Твоими устами мудрость Магомета говорит, валахи-би-лахи!

– Время Магомета было другое время, Биляль-браток. Ни Магомету, ни Христу не нужно было говорить об этом. Это говорит наше время и наша жизнь. – Туташхиа подумал и заговорил снова: – Если ты положил себе из тьмы дурных дел хоть одно обратить в доброе, тогда дурных людей ты уже не можешь считать своими врагами, и я тебе скажу – почему. Дурных людей – почти весь свет. Если их всех мнить своими врагами, тогда по одну сторону останешься ты один-одинешенек, а по другую – они, все вместе. И они тебя одолеют. Это – одно. А теперь слушай другое. Начнешь ты биться с дурным человеком, но одолей ты таких дурных хоть десяток, наша жизнь, как несушка, плодится и плодится,– глядишь, вместо твоего десятка вон уже целые выводки всякой дряни разбрелись. И получится, что ты умножил зло, а не уменьшил. И еще я хочу тебе сказать: за какое бы дело ты ни брался, если не пойдешь к нему с любовью в душе, тебе его не одолеть. Раз ты решил, что этот человек твой враг, ты его возненавидел, а чтобы зло, им принесенное, обратить в добро, в этом деле ненависть тебе не товарищ и не советчик. Оттого ты и не должен в дурном человеке видеть врага. Пусть он считает тебя врагом и бьется с тобой, пусть он гонитель, а ты гонимый,– тогда люди возьмут твою сторону. Ни врагом, ни другом дурного человека не считай. Ты должен видеть порчу, идущую от него, зло, им творимое, – и все. Вот эту порчу и это зло ты и должен преследовать, чтобы превратить их в добро. Люди же увидят, что хорошее победило дурное, и станут подражать тебе, сами сделаются лучше, чем были, больше их станет, таких людей, и тогда дурным делам и мыслям все труднее будет находить себе поле.

– Святые слова, клянусь аллахом! – воскликнул Биляль и опять обратился в слух.

– Ты охотник и ходишь на туров, потому что знаешь их тропы. И тот, о ком ты говоришь, ходит по моим стопам, знает все тропы и на каждой ставит капкан. Всех, с кем я встречаюсь и к кому хожу,– всех он портит. Одних покупает за деньги, на других давит страхом и вынуждает предать меня, а растленных просто обращает против меня. Словом, он творит зло. Я абраг, мой долг идти теми же путями и исправлять им порченное. Так мы и живем: он делает свое, я – свое. Так это и должно быть. А конь? Этот человек знает – уже три года, что я собираюсь одарить его. Я намеренно сказал это при людях, которые ему передадут. Он знает все: чья лошадь, кто .ее увел и какой дорогой я приведу ее в Грузию. Видишь, еще об одной своей дорожке я ему сам сказал, пусть делает свое дело. Но опять у него ничего не выйдет. Пусть он сам не поймет, что ему меня не одолеть и почему не одолеть,– зато парод это поймет и увидит, что злу не одолеть добра. А о коне не тужи – не оставит он себе краденого коня. Будущей весной, когда откроются перевалы, Мухамед Гуте получит своего синего коня из рук полиции.

Биляль не проронил ни слова.

Переночевав, рано утром в сопровождении побратима и его двоюродного брата Туташхиа двинулся в путь. Через два дня они пришли к перевалу.

– Большую думу, заронил ты мне в душу, Дата, клянусь нашим братством,– сказал Биляль, когда они прощались.

Туташхиа пришел в Мулахи и до конца октября гостил у Гуджеджиани. Хозяева уговаривали его перезимовать у них, но его ждали дела. Он спустился к Харнали. В Харкали арендовал духан его тюремный друг Бикентий Иалканидзе. Они не виделись уже больше года.

Его настоящая фамилия была Джмухадзе. Еще в юности, решив, что корявая фамилия досталась ему вместе с превратной судьбой, он сменил ее на Иалканидзе. Этот Бикентий Иалканидзе к сорока годам успел исколесить почти всю Россию и побывать во многих странах за ее пределами. Не существовало ремесла, за которое бы он не брался, но самым примечательным было то, что он успел отсидеть в тюрьмах доброго десятка государств и всякий раз по одной и той же причине: он терпеть не мог неприличных людей. Его нетерпимость далеко не всегда приводила его в тюрьму – порой он спасался бегством. Бега всякий раз заставляли начинать жизнь с нуля, и это всегда, на первых порах по крайней мере, бывало сопряжено с лишениями, а порой и с голодом. Судьба и правда не баловала Иалканидзе. Однажды в Новой Гвинее он вошел в дело с одним англичанином, который охотился на райских птиц. Охотничьи места находились в глубине острова, где жило племя, называющее себя племенем истинных людей. Торговля чучелами райских птиц считалась тогда в Повой Гвинее очень прибыльной, и у компаньонов дела шли преотлично. Картрайт охотился. Иалканидзе отвозил добычу в город к чучельщику. Уже готовые чучела из птиц, привезенных в прошлый раз, он забирал и продавал, а деньги вносил в банк на имя Картрайта и отправлялся за новой добычей. Путь в четыреста миль пролегал по дремучим джунглям. Однажды, завершив все дела в городе, походя разделавшись в одной харчевне с австралийским матросом, который вел себя неприлично, и, улизнув от портовой полиции, Иалканидзе отправился навстречу своему компаньону. Оказалось, что голову компаньона утащили истинные люди, дабы пополнит свою коллекцию, в чем прежде они замечены не были, поскольку головы белых людей не коллекционировали. Иалканидзе сообщил о несчастье полиции и одиннадцать месяцев отсидел в тюрьме. Когда выяснилось, что в смерти компаньона он не повинен, перед ним извинились и освободили, но получить свою долю из денег, внесенных в банк на имя товарища, он не смог даже через суд и, как он сам говорил, остался в чем мать родила. На этот раз Бикентия Иалканидзе выручило то, что у одного из поваров на французском океаническом судне обнаружилась проказа, и, облачась в белый фартук и колпак, в обществе кастрюль и поварешек, незадачливый рачинец отбыл в Европу.

Вся жизнь Иалканидзе состояла из таких злоключений. Во время одной из отсидок он догадался, что в конце концов по всем виноват он сам, вернее, его натура. Выяснилось, таким образом, что причина всех предшествующих и грядущих отсидок была одна-единственной, и тогда они все слились в его воображении в одну большую отсидку. А так как жизнь на воле ничего хорошего ему не приносила, а в тюрьмах– в силу таинственной закономерности– он неизменно пользовался всеобщим уважением и всегда мог оказывать помощь приличным людям, в его сознании жизнь представилась теперь как одно великое и вечное заключение и явление не совсем уж отрицательное. От рождения наделенный смекалкой, он заметил, что во всякой беде больше смешного, чем печального. С тех пор смех и веселье стали неизменными его спутниками. В конце концов мир обрел в его глазах очертания одной гигантской тюрьмы, и ему было все равно, торговать ли бусами в Центральной Африке или дискутировать о породах гончих со знающими толк п– р и л и ч н ы м и людьми в Тамбовской губернской тюрьме.

Дата Туташхиа и Иалканидзе довольно долго сидели вместе. В тюрьме их сроднило бескорыстие, свойственное каждому из них, и нетерпимость к неприличным людям. Одного этого оказалось достаточно, чтобы каждый почувствовал себя в долгу перед другим и безропотное выполнение этого долга почел за неукоснительную свою обязанность.

Иалканидзе получил помилование и, покидая тюрьму, сказал Туташхиа:

– Не скучай, я скоро вернусь.

– Боюсь, не застанешь меня.

Иалканидзе это не понравилось, ибо он рассчитывал, что его приятель беспечально отсидит оставшийся срок, а тут запахло побегом. Тюрьма живет по своим правилам, и Туташхиа был Туташхиа! Поэтому Иалканидзе и не пытался отговаривать приятеля, а подумав и прикинув, сказал:

– На песках у меня дядя. Тоже Джмухадзе. Коста зовут. У него там хашная. Он будет знать, где я. Всяко бывает...

– Всяко бывает,– согласился Туташхиа.

В Харнали, как и в Центральной Африке, где он торговал бусами, Бикентий Иалканидзе кормил и поил в своем духане местных и пришлых, но неотступно воевал при этом с неприличными людьми и всегда держал наготове кой-какие пожитки на случай тюрьмы.

Уже стемнело, когда Дата Туташхиа подъехал к духану Бикентия Иалканидзе и услышал какой-то шум. Он натянул поводья и прислушался: в ночной тишине шум разносился далеко, но все равно ничего нельзя было разобрать. Дорога уходила в заросший кустарником овраг, и Туташхиа, спустившись по ней, привязал там лошадь, а сам поднялся к духану.

Возле духана протекал ручей. Над ручьем склонилось несколько плакучих ив. Туташхиа скрылся в их тени и стал наблюдать за происходящим.

Кто-то с перепою ломился в духан, а товарищи его удерживали. Вздымая кулаки к балкону, пьяный сулил Бикентню Иалканидзе изощренные муки, долженствующие завершиться смертью, тоже мучительной.