Золотой петух. Безумец - Раффи Страница 38

После ликвидации московского отделения у него осталась на руках некоторая сумма денег, и он выкупил часть недвижимого имущества. Отныне семья была обеспечена достаточным доходом и могла вести безбедное и спокойное существование.

Все это время Микаел мало думал о себе, как и всякий человек, отдавшийся служению другим, забывает о своих интересах и желаниях. Его судьба так тесно переплелась с судьбой этой семьи, что он считал вполне естественным жертвовать собой во имя ее благополучия. «Я должен делить с этой семьей ее горе, — думал он, — добиться того, чтобы она снова стала счастливой». Им руководило чувство долга, он не мог покинуть в беде тех, в чьем доме он вырос, чей хлеб он ел, хотя хлеб этот доставался ему дорогой ценой… Но ведь его мучителя уже не было в живых, а все остальные всегда заботились о нем, любили его, и эта любовь еще больше окрепла теперь и заставила его забыть тяжелое прошлое…

Была и другая причина, тесно связывавшая Микаела с этой семьей. Он чувствовал, что в его сердце все сильнее разгорается любовь к Рипсиме, что он не может без нее жить и что только она одна может составить его счастье. Он замечал, что и она отвечает ему взаимностью, хотя они не сказали друг другу ни одного сокровенного слова; многозначительные улыбки, выразительные взгляды, движение бровей — словом, все те знаки, которыми армянская девушка ярче слов выражает свое чувство, говорили ему о многом. Каким бы просвещенным человеком ни был Микаел, но и за ним водились предрассудки и предубеждения, которые не позволяли ему поступить вопреки местным обычаям; Рипсиме, со своей стороны, считала, что он должен обратиться к ее матери и просить у нее руки и сердца дочери.

Как-то утром в комнату к Микаелу заглянула Рипсиме. Видимо, она пришла со двора, щеки ее алели.

— Ты говорил вчера, что у тебя оборвались пуговицы на рубашках, — сказала она, стоя в дверях, — дай мне их, я пришью тебе.

— Ах, какая ты невоспитанная, Рипсиме, — сказал Микаел, подходя к ней, — утром при встрече полагается сперва поздороваться, пожать руку, справиться о здоровье, сказать несколько приветливых слов, улыбнуться, пошутить и потом уже объявить, зачем пришла.

— Я всего этого не знаю, я пришла взять рубашки, — в замешательстве пробормотала девушка и покраснела до ушей.

— Я пошутил, Рипсиме, — сказал Микаел, завладев ее руками, — так гораздо лучше, проще и скромнее, я люблю простоту. Как ты, однако, внимательна ко мне: вчера вечером я сказал, что у меня оторваны пуговицы, и думал, что ты забудешь об этом.

— Я вовсе не так забывчива…

Микаел достал рубашки и, передавая их Рипсиме, сказал:

— Мне хочется, чтоб ты здесь, в моей комнате, шила.

— Почему? Ты боишься, что я пришью пуговицы не туда, куда надо, и хочешь показывать мне?

— Нет, я знаю, что ты рукодельница, мне просто хочется, чтобы ты здесь сидела и шила.

Рипсиме молча прошла в комнату и села с шитьем у окна.

— Только, пожалуйста, не мешай мне, — сказала она, принимаясь за работу.

— Я не буду мешать, но, чтобы ты не скучала, я буду тебе что-нибудь рассказывать.

— Наверное, опять о своих путешествиях?

— А тебе не интересно?

— Интересно, но…

— Но что?

— Не очень.

Микаел призадумался.

— А что бы ты хотела послушать? Хочешь, расскажу сказку?

— Сказки рассказывают только старухи.

— Ну, тогда расскажу, как выходят замуж девушки в Европе? Хочешь?

— Расскажи.

— Прежде всего девушки там не такие застенчивые и не избегают мужского общества, и если полюбят кого-нибудь, то не стыдятся признаться в этом. Они держат себя независимо, встречаются с любимым человеком, беседуют с ним, гуляют, танцуют, развлекаются.

— А как их матери смотрят на это, разве они не запрещают?! — прервала его Рипсиме.

— Конечно, не запрещают. Они знают, что их дочери так хорошо воспитаны, что не позволят себе ничего предосудительного. Поэтому они разрешают дочерям встречаться с молодыми людьми их возраста, чтобы они ближе узнали их, изучили их ум, характер, интересы, привычки, — словом, все досконально, и не ошиблись бы в выборе. Когда девушка убедится, что тот, кого она выбрала, отвечает всем ее требованиям, только тогда она дает свое согласие на брак. Потому что замужество — серьезный шаг в жизни женщины, и если она ошибется, то будет несчастной всю жизнь.

— Видимо, и мужчины, в свою очередь, изучают женщин? — лукаво спросила Рипсиме.

— Конечно, изучают.

— Вот это хорошо…

— Теперь твоя очередь, Рипсиме, расскажи, как местные девушки выбирают себе женихов.

— Но ведь ты знаешь…

— Я уже забыл, хорошо не помню…

Волнуясь и запинаясь на каждом слове, Рипсиме сказала:

— Здесь девушке не разрешают встречаться с молодым человеком. Если она полюбит кого-нибудь, то держит это в тайне… не имеет права никому открывать тайну своего сердца… даже своему любимому…

— Как ты… — сказал Микаел, сжимая ее руки.

Она не ответила, на глазах у нее навернулись слезы.

— Возьми, возьми меня туда, где девушки свободны… — прошептала она.

— Возьму, Рипсиме, если ты будешь моей женой, — взволнованно ответил Микаел. — Скажи, ты согласна?

— Да… — чуть слышно сказала она.

Микаел хотел ее обнять, но она бросила шитье и стремительно выбежала из комнаты.

Микаел на мгновение оторопел.

— Удивительная девушка! — воскликнул он, придя в себя. — Она полна предрассудков… Нельзя ни обнять, ни поцеловать ее, с ее точки зрения это грех, пока нас не соединит священник.

Вечером того же дня Микаел сидел в своей комнате, погруженный в невеселые мысли, и нервно покусывал усы, которые недавно отпустил, словно хотел выместить на них свою досаду. В другом углу комнаты Нуне растапливала печь, — к вечеру очень похолодало, сырые дрова плохо разгорались, дымили, трещали и шипели.

— Дрова трещат — плохая примета, — суеверно сказала Нуне.

— А что это означает? — спросил Микаел, очнувшись от своих дум.

— Не знаю, но говорят, что, когда в печке завывает, это не к добру, — ответила Нуне.

— Все живое стонет в огне, — заметил Микаел.

— Как и твое сердце… — сказала с многозначительной улыбкой Нуне.

— Как и сердце твоей сестры… — добавил Микаел.

— Шутки в сторону, расскажи лучше, из-за чего ты поссорился с моей матерью, — сказала Нуне, подходя и садясь рядом с ним.

— Мы не ссорились, но довольно горячо поспорили. Неужели она обиделась на меня?

— Нет, она не обижена, но очень огорчена.

— Но посуди сама, Нуне, разве можно быть до такой степени рабой предрассудков. Я объявил ей о том, что люблю Рипсиме, и