Тулепберген Каипбергенов - Непонятные Страница 39

…Маулен спешился около юрты Сержанбая. Кругом пустота, тишь, будто все повымирали. Однако перед входом в юрту поставлены два больших очага: в котлах, видать, недавно готовили пищу, вон еще и золу убрать не успели. «Господи, да не приключилось ли чего худо го с дядей? Уж не скончался ли он, часом, ведь домой-то повернул чуть живой? Но тогда бы родственники голосили, толпились бы здесь!»

Маулен сунулся в сторону загона, оттуда за ним настороженно следил Басар. «Что-то приключилось! Что-то неприятное произошло! Не знаю, как и в дом-то войти — то ли с плачем, то ли молча?» Маулен привязал коня и опасливо шмыгнул в юрту.

Там лежал Сержанбай, бледный, осунувшийся, постаревший. Маулен опустился у его ног. Что с тобой, дядя?

— Маулен, читай поминальную молитву! Умерла моя старшая жена! — Из глаз бая покатились крупные слезы.

В юрте показалась Гулзиба, держа в одной руке дастархан, в другой чайник.

— Пусть душа бедняжки найдет успокоение на том свете! — скороговоркой произнес Маулен. — Сильно она страдала, сильно, что не могла родить тебе наследника!.. Если Гулзиба благополучно разрешится, то ты, дядя, устрой на счастье большой той… Сношенька, вели Рустему бросить моему коню сена!

— Нет Рустема! Он, оказывается, отправился вслед за нами в Хиву! — вздохнул бай.

— Да, судя по всему, братец мой решил набраться ума-разума, на белый свет поглядеть, прежде чем жениться! — пошутил Маулен.

Гулзиба расстелила скатерть, помогла баю приподняться, подложила ему под локоть подушку с ярким узором.

Они молча напились чаю, и Маулен подумал, что сейчас не время заводить с дядей серьезные разговоры — уж очень он немощен. Маулен сослался на усталость и распрощался.

На дороге он нос к носу столкнулся с муллой Шари-пом. Маулен попросил муллу навестить дядю.

— Ладно, а куда сам несешься, людей с ног сшибаешь? Нет чтобы посидеть с больным дядей. Ох, люди, люди, совсем не боитесь божьего осуждения!

— Несусь, очень спешу я к Ерназар Алакозу!

— Ага! Хочешь, как и другие безбожники, плясать под его дуду? Ружьем поиграть захотелось? — вцепился в Маулена мулла Шарип.

— Джигит, который боится взять в руки оружие для защиты своего народа, все равно что продажная жен щина! А шлюха — это пища без соли! Я не из таких людишек!

— Ну ты молодец, Маулен! Как отбрил муллу! — Мадреим возник рядом с Мауленом как из-под земли. — Мудрецы учат: избегай бессовестного! Ты, я вижу, исправился. Поедем вместе! У людей с благими намерениями одна дорога.

21

Осень подходила к концу.

В степи задул пронизывающий до костей ветер. Он носился над Аралом, ломая, корежа хрупкую еще корочку на поверхности его вод, сбивал с ног путников, оказавшихся на степной тропе…

И только всадникам в черных чекменях и желтых шапках ни ветер, ни холод, казалось, нипочем. Они состязались в силе, быстроте и ловкости, с гиканьем гонялись друг за другом, лишь пар валил от их разгоряченных потных лиц и от взмыленных их лошадей.

— Отдых! Обед! — объявил зычно Ерназар. Всадники наперегонки пустились к реке, спешились,

достали, как по команде, из хурджунов лепешки и, обмакивая их в ледяную речную воду, тут же набранную в походную посуду, начали быстро, энергично работать челюстями… Утомленные бешеными скачками, разгоряченные лошади жадно пили воду, войдя в реку, взломав тонкий покров льда.

Сегодня кыраны наслаждались волей, особенно остро ощутимой после десяти дней пребывания в темных и сырых землянках, вырытых у зарослей приморского камыша. В день они получали одну лепешку и одну пиалу холодной воды — так порешил Ерназар, чтобы лучше закалить соколов, будущих защитников каракалпакской земли… Сегодня с утра он вывел шестьдесят своих джигитов, разделенных на десятки, в степь и устроил состязания между ними.

Во время скудного обеда они тоже сидели по группкам, вместе со своими десятниками. Лица у всех исхудалые, бледноватые, но оживленные и улыбающиеся. Ерназар зорко всматривался в воинов и, к своему удовольствию, видел молодой блеск в их глазах, слышал задорные шутки и смех.

— Соколы! Теперь — на солнце, погрейтесь! — отдал он новую команду.

Опять все лавиной тронулись в поисках удобных, освещенных солнцем местечек. Ерназар заметил, что Маулен кого-то. ищет глазами, озирается. «Проныра, хочет сообщить мне еще какую-нибудь новость!.. Да, огорошил он меня недавно! Принес весть, что жена Сержанбая разрешилась сыном! Жена Сержанбая!..»

Ерназара отвлекли шум и хохот, донесшиеся с привала, где расположились джигиты Генжемурата. Он прислушался к разговору, который вели кыраны.

— Какая болезнь лишает человека сна?

— Зависть!

— Верно, очень верно!

— Тоже умники! Скажут же такое — зависть!.. Голод да нищета — вот самые страшные болезни, от них действительно не уснешь! Попробуй-ка на пустой желудок!.. Вот если бы каждый мог клевать то, что нашел да заработал сам, тогда бы все спали сном праведников.

— Чего захотел, куда замахнулся! Тогда бы лишились сна судьи, муллы… и ханы. Они бы с голоду померли!

Все дружно захохотали.

Ерназар улыбнулся в усы и направился к десятке Зарлыка, в которую определил своего сына Хожаназара: хоть и не вышел еще мальчишка годами, пусть привыкает к воинской доле. Здесь тоже стоял шум.

— Что такое жизнь?

— Жизнь — это не прожитые годы, а совершенные тобой дела.

— Дела, жизнь!.. Судьба сильнее их!

— А почему собака называется собакой?

— Потому что она лает на всех подряд — и на того, кто появился поблизости, и на того, кто не появился. Просто не может она не брехать!.. — подал голос Хожа-назар.

Ерназар ходил от одной группы к другой, сам не вступал в разговоры, но слушал, внимательно слушал, стараясь понять, чем живут, о чем думают, как понимают жизнь его соколы. Рядом с ним оказался Маулен-желтый.

Что, Маулен, заскучал? — спросил он первое, что пришло на ум.

— Нет! Вспомнилась мне народная мудрость: «Не бойся зимы, за ней придет весна!» Сейчас мы переживаем зиму, но потом наступит весна, Ерназар!

— Сейчас мы переживаем лето, Маулен. После лета придет осень, потом зима, потом уж весна, — поправил его Ерназар.

— Голому да босому не страшны ни снег, ни дождь. Стали соколами — ко всему привыкнем!

— Да, привыкать придется! — подтвердил Ерназар и стремительно зашагал дальше.

Мысли его, помыслы вновь сосредоточились на том, что занимало его последнее время неотступно: «Когда, когда отправиться к русским? Какой момент выбрать? И достаточно ли у нас теперь воинов? Что скажут, как посмотрят на нас русские чиновники? Захотят ли выслушать и понять? Цель нашего присоединения к России, кажется, теперь ясна, ясна и Генжемурату, и Зар-лыку, и младшему Ерназару. Как быть с остальными десятниками?»

Алакоз тихонько подозвал Ерназара-младшего.

— Собери-ка всех десятников вон к тому туранги-лю! — распорядился он.

Когда все собрались, Ерназар решительно приступил к делу.

— Десятники, я хотел бы с вами посоветоваться. Судя по всему, сейчас к нам больше никто не присоединится. Думаю, пора нам оставить место, где мы эти дни проходили воинскую выучку, переместиться… Туда, где условия еще суровее, где погода стоит прохладнее. Минуем казахские степи, приблизимся к русским владениям! Авось там нам удастся встретиться с русскими начальниками и вернуться в страну нашу намного сильнее…

— Если мы доберемся до Оренбурга, я покажу вам русских лекарей, которые спасли меня от верной смерти! — вскричал Генжемурат.

— Джигиты, Ерназар-ага предлагает дело! — откликнулся вслед за ним младший Ерназар, потом нахохлился как сова. — Однако мне хотелось бы, Ерназар-ага, предостеречь всех: военная тайна — это тайна тайн; от того, сохраним мы ее или выболтаем, зависит судьба народа. Поэтому пусть каждый из вас даст клятву молчания.,

— Дадим! — дружно согласились все.

— Коли так, то сегодня же распустим наших соколов по домам, — сказал Алакоз, — пусть каждый готовится в поход, запасет продукты на месяц. Объявите своим молодцам, что мы перемещаемся на новые места, чтобы продолжить занятия.

— Надо, как и в прошлый раз, получить благословение Каракум-ишана, — заметил Ерназар-младший.

— Верно! Только надо сделать это хитро, чтобы он ничего не заподозрил! — поддержал Генжемурат.

— Сделаем так, как он нас сам учил, — кивнул Алакоз.

22

Фазыл сильно переменился с той поры, как получил в Хиве бийство за доблесть, проявленную в походе против русских. Он стал молчаливее, сдержаннее, не вступал в споры и обсуждения, сторонился остальных биев. Однако обвинить его в том, что он забыл о народе и его интересах, тоже нельзя — послал же он в каракалпакское войско молодцеватого джигита из своего рода.