Жюль Верн - Путешественники XIX века Страница 39

С конца XVIII столетия, то есть с того времени, когда англичане прочно утвердились в Индии, всестороннее изучение природы этой страны проводилось очень энергично. Оно, естественно, обогнало этнографию и смежные науки, для расцвета которых нужна более твердая почва и более спокойные времена. Вместе с тем, само собой понятно, что знакомство со страной необходимо и для управления ею, и для торговли. Поэтому маркиз Уэлзли, бывший тогда правителем Ост-Индской компании, сознавая всю важность составления карты английских владений, в 1801 году поручил пехотному офицеру Уильяму Лемтону привязать посредством тригонометрической сети восточное и западное побережье Индии к астрономическому пункту в Мадрасе. Но Лемтон этим не ограничился. Он точно измерил дугу меридиана от мыса Коморин до деревни Такур-Кера в пятнадцати милях на юго-восток от Элличпура. Длина этой дуги превышала двенадцать градусов. С помощью знающих офицеров, среди которых следует упомянуть полковника Эвереста,[86] правители Индии добились бы завершения поставленной перед топографами задачи значительно раньше 1840 года, если бы новые захваты территорий не отдаляли все время срока окончания съемки.

Почти в то же время зародилось стремление к изучению литературы Индии.

В 1785 году сэр Уильям Джонз, первый ученый, в совершенстве знавший санскрит, основал в Калькутте «Азиатское общество». В своем журнале «Asiatic Researches» («Исследования Азии») Общество печатало все научные труды, касающиеся Индии.

Вскоре, в 1789 году, Джона опубликовал свой перевод драмы «Сакунтала», прелестный образец литературы хинди, полный чувства и изящества. Непрерывным потоком стали выходить грамматики и санскритские словари. В британской Индии началось настоящее соревнование. Оно, разумеется, перекинулось бы и в Европу, если бы континентальная блокада[87] не препятствовала проникновению книг, опубликованных за границей. Однако даже в эту эпоху некий англичанин, по фамилии Гамильтон, живший в это время в Париже на положении пленного, изучал восточные рукописи во французской Национальной библиотеке и надоумил Фридриха Шлегеля[88] заняться санскритом, для изучения которого теперь не обязательно было выезжать на место.

Учеником Шлегеля был Лассен, о котором нам уже пришлось говорить. Они оба погрузились в изучение литературы и древностей Индии, уделяя большое внимание публикации, переводу и комментариям текстов. В то же время Франц Бопп[89] тоже упорно занимался санскритом, сделал свои грамматики общедоступными и пришел к заключению (тогда вызывавшему удивление, а теперь принятому всеми) о родстве индоевропейских языков.

Вскоре установили, что «Веды»[90] (пользовавшиеся особенным почтением и потому не подвергавшиеся никаким переделкам) сохранили очень древний и очень чистый язык, на котором были когда-то написаны. Близкое сходство их языка с языком зенд заставляло относить создание «Вед» к тому периоду, когда еще не произошло выделения двух ветвей арийской языковой семьи.

В результате терпеливых и кропотливых исследований ученые пришли к выводу, что языки кельтский,[91] греческий, латинский, германский, славянский и персидский имеют общее происхождение и что материнским языком был именно древнеиндийский. Если язык был единым, то и народ должен был быть единым. Различия, существующие в наши дни между перечисленными языками, объясняют последовательным дроблением первобытного народа; о времени ответвления народов можно приблизительно судить по большей или меньшей близости их языков к санскриту и по характеру заимствованных из него слов, по своей природе соответствующих различным ступеням развития цивилизации.

Одновременно создается ясное и четкое представление о жизни, какую вели праотцы индоевропейских народов, и о переменах, которые вносила в нее цивилизация. «Веды» показывают нам этот пранарод в то время, когда он еще не распространился по всей Индии и занимал только Пенджаб и Кабул. Эти поэмы делают нас свидетелями борьбы пришельцев с первоначальным населением Индостана, оказывавшем ожесточенное сопротивление, так как победители зачисляли его лишь в самые низшие и позорные из своих каст. Благодаря «Ведам» мы входим во все подробности пастушеской и патриархальной жизни создавшего их народа.

Мы, разумеется, не можем долго задерживаться на затронутой теме; но из того малого, что мы рассказали, читатель легко поймет, насколько важны были эти исследования с точки зрения истории, этнографии и лингвистики. Мы отсылаем его за остальными подробностями к специальным сочинениям востоковедов. Результаты, которых до 1820 года добились исследователи Индии в различных областях знания, изложены были с пониманием дела и беспристрастностью в обширном труде Уолтера Гамильтона, носящем заглавие «Географическое, статистическое и историческое описание Индостана и соседних стран». Это одно из тех произведений, которые, знаменуя определенный этап в истории науки, точно определяют степень ее развития в данную эпоху.

После беглого обзора работ, касающихся духовной и общественной жизни индусов, следует сказать о том, что предпринималось для изучения природы страны.

Один из самых поразительных выводов, к которому пришли в результате своих путешествий Уэлл и Муркрофт, состоял в том, что Гималайские горы необычайно высоки. По приблизительным расчетам этих исследователей, Гималаи оказались во всяком случае не ниже самых высоких вершин Анд. Измерения полковника Колбрука позволили ему утверждать, что вершины этой горной цепи достигают двадцати двух тысяч футов, а его подсчеты, по-видимому, давали цифру меньше действительной. Уэбб, в свою очередь, измерил одну из высочайших гор Гималаев – Джамунавагари – и определил, что ее вершина поднимается на двадцать тысяч футов выше того плато, на котором она находится и которое возвышается приблизительно на пять тысяч футов над равниной. Не удовлетворившись этими результатами, ему самому казавшимися слишком приблизительными, Уэбб измерил тогда со всей возможной математической точностью Девалагири (или «Белую гору»), и по расчетам получилось, что ее вершина достигает двадцати семи тысяч пятисот футов.

Особенно поражают в Гималаях параллельные ряды горных хребтов, как бы карабкающихся друг на друга. Это дает гораздо более яркое представление об их высоте, чем дало бы зрелище стоящего посреди равнины пика, гордая вершина которого теряется в облаках.

Результаты Уэбба и Колбрука, однако, подтвердились, когда полковник Кроуфорд измерил тригонометрическим способом восемь самых высоких вершин Гималаев. Высочайшей из них, по данным Кроуфорда, оказалась гора Чумулари, расположенная у границ Бутана и Тибета: ее вершина находится на высоте тридцати тысяч футов над уровнем моря.

Эти цифры, хотя они и совпадали и хотя трудно было допустить, чтобы все наблюдатели ошибались, весьма изумили ученый мир. Главное возражение состояло в том, что в этих краях по теоретическим расчетам снеговая линия должна проходить на высоте почти тринадцати тысяч футов над уровнем моря. Поэтому казалось невероятным, чтобы по Гималайским горам действительно росли леса гигантских сосен, как утверждали все исследователи.

И все же опыт показал ошибочность теоретических рассуждений. Во время своего второго путешествия Уэбб поднялся на Нити-Гаут, самый высокий в мире горный перевал, и определил его высоту. Она равнялась шестнадцати тысячам восьмистам четырнадцати футам. Уэбб не только не обнаружил на перевале снега, но отметил, что в летнее время снега не сохранилось и на скалах, вздымающихся еще на триста футов над перевалом. Крутые склоны, где уже трудно было дышать, поросли великолепными лесами, состоявшими из сосен, кипарисов, кедров и елей.

«Уэбб, – говорит Дезборо Кули, – объясняет отступление границы вечного снега в Гималаях тем, что их главные вершины вздымаются к небу посреди высоко расположенного плато. Так как нагретость воздуха зависит главным образом от количества солнечного тепла, отраженного поверхностью земли, то отсюда следует, что близость обширных равнин должна оказывать существенное влияние на температуру в горах. Этих замечаний, по нашему мнению, вполне достаточно, чтобы опровергнуть возражения некоторых ученых, считающих, что Гималаи не поднимаются так высоко. Их можно с полной уверенностью считать самыми высокими горами во всем мире».

Теперь надо сказать несколько слов об одной экспедиции, предпринятой в края, уже посещенные Уэббом и Муркрофтом.

У путешественника Фрейзера не было ни инструментов, ни инструкций для измерения высоких вершин, среди которых он намеревался побывать, но он обладал острым восприятием, и его занимательный отчет местами представляет большой интерес. Он посетил истоки Джамуны и, хотя поднимался на высоту более двадцати пяти тысяч футов, повсюду видел деревни, живописно лепившиеся по склонам, испещренным пятнами снега. Затем Фрейзер, несмотря на возражения проводников, отправился к Гангаутри. Проводники говорили, что дорога крайне опасна и что там дует гибельный ветер, лишающий сознания всякого, кто отважится туда подняться. Исследователь все же поднялся к Гангаутри и был так восхищен величием и великолепием пейзажей, что испытанное им наслаждение искупило все трудности пути.