Франтишек Кубка - Мюнхен Страница 39

— Назовите, назовите поименно! — крикнули из угла.

— Тихо, мы не в парламенте! Вы что, Самек, не знаете этих господ?

— Я знаю одно — что всем нам очень плохо.

— Останемся верными! — произнес кто-то и издевательски кашлянул.

— Да, верными! — вполне серьезно подтвердил Самек.

— Останемся. Ну а как быть с теми господами, которые собираются в упомянутой вилле и отеле на Вацлавской площади, живут в замках и шикарных поместьях? Самек, вы знаете больше того, что говорите вслух. Почему вы умалчиваете?

— Да-да… Это очень серьезное дело.

— Вы улетаете в Англию?

— Никуда я не улетаю!

— В эти часы люди убегают из Вены. Скоро у нас будет больше эмигрантов, чем своих жителей!

— А позднее и мы превратимся в эмигрантов, — раздался чей-то насмешливый голос.

— На это нечего рассчитывать! Нас могут схватить и повесить. Такая у нас перспектива! Лучше всего будет солдатам на фронте.

— Вы полагаете, что подобным образом дискутировали и осиротевшие после смерти Жижки воины?

— Думаю, нет. У них был Прокоп… А у нас без Масарика дела не идут.

— Не было бы большевиков, не было бы тогда и Гитлера!

— Выходит, виновата Москва? Вы с ума сошли? Самек, закрывайте свою контору!

Человек, произнесший эти слова, сразу же покинул комнату вместе с двумя другими мужчинами.

— Останемся верными! — снова раздался насмешливый голос откуда-то из темного угла.

— Давайте рассуждать трезво. Франция нас не может бросить, — заговорил пан профессор, — так как в этом случае она лишилась бы многих добротных дивизий.

— Франция воевать не будет. Вы забыли историю со Стависким? Франция нас предаст.

— Не предаст!

— Предаст.

— Мы сами себя предадим!

— Предадут аграрии. Предадут банки…

— Не повторяйте без конца это ужасное слово! — крикнул Самек, зажигая свет.

Все умолкли. Потом кто-то сказал:

— Послушаем, о чем говорит радио…

— Не включайте, — попросил другой голос. — Мы и без того знаем, о чем там говорят: что в Вену прибыли Гитлер и Гиммлер. Венские улицы охвачены ликованием. Над собором святого Стефана развевается флаг со свастикой. Аншлюс был осуществлен без единого выстрела. Вот о чем передают по радио!

Снова начались споры. Редакторы, профессора, писатели, медики и критики судили и рядили: кто предаст — Франция, Англия или кто-то внутри страны? Они удивлялись: как же все это произошло с Австрией, ведь тем самым нарушены договоры?

— Договоры? А кто верит в договоры?

— А как Россия? Россия поможет нам? — крикнул чей-то голос.

— Поможет! — раздался дружный хор голосов.

И кто-то добавил:

— Если мы сами захотим…

— Аграрии не захотят! Они говорят: «Полная мошна — Г итлер, пустой мешок — Сталин».

— При чем тут аграрии?! Нас интересуют та комната в отеле на Вацлавской площади и вилла. Рассказывайте, Самек!

— Ничего не делается без ведома Града… — проговорил Самек.

Он сидел на своем стульчике, сгорбившись и наклонив голову набок. Его маленькие грустные глазки уперлись в пустое кресло, стоявшее у стены, на которое после возвращения с похорон в сентябре он положил веночек из серебристой хвои.

— Вот когда его недостает, — кивнул он на кресло.

— Вы говорите о мертвых, — раздался голос, — и не произносите ни слова о живых, которые пойдут на смерть!

Присутствовавшие встали и принялись пить за армию, за одноглазого героического генерала Сыровы.

Но и алкоголь не помог. Некоторые, махнув на все рукой, удалились, другие обступили радиоприемник и запустили на всю мощь маршевую музыку Кмоха.

В паузах между маршами передавались сообщения чехословацкого агентства печати о подробностях страшного разгула гестапо в Вене.

— Выключите! — закричал опять ворчливый голос.

Стало тихо. Все сидели с понурым видом. Лишь Карел Самек поднялся и против обыкновения начал говорить стоя:

— В некоторых органах печати участники наших «четвергов» подвергаются нападкам, Но это недоразумение. Мы — незначительные, никому не нужные, растерявшиеся люди. Многие годы мы собирались по четвергам. Будет лучше, если сейчас мы нарушим эту традицию. Некоторые сегодня ушли, пригрозив, что больше не придут. Пускай! Другие остались здесь и набросились на меня с упреками, будто я виноват, скажем, в событиях в Вене или в существовании той комнаты в отеле. Но это не моя вина. Я делал все, что было в моих силах. Чего не умею, я не делаю. Но, если вы хотите услышать, о чем я думаю, нет, не думаю, а точно знаю, тогда я вам скажу… — Он помолчал. Отпил холодного черного кофе, так как почувствовал сухость в горле, и произнес тихим и таинственным голосом: — Есть вещи пострашнее, чем война. И такие времена наступят…

Голос у Самека задрожал. Зажженный окурок сигареты выпал изо рта. Он нагнулся к ковру, и, когда садился на свой стул, всем показалось, что в его глазах сверкнули слезы…

Но он не плакал. Лишь тихо повторил:

— Лучше пока тут не встречаться…

Участники вечера вставали один за другим и, пожав ему руку, уходили…

Все понимали, что больше они уже никогда не встретятся.

50

Луиза Кошеракова металась в кресле и навзрыд плакала. Пан шеф-редактор пытался ее утешить. Ночью скончался Кошерак. Наслушавшись по радио сообщений из Вены, он умер от разрыва сердца…

— Куда мне деваться, несчастной, ох несчастной! — причитала пани Кошеракова, и по ее мокрым щекам к трясущемуся подбородку стекали остатки румян. — Детей у меня нет. Денег нет. Что будет со мной, несчастной еврейкой? Почему он бросил меня, не взял с собой? Что я ему сделала, чтобы так уйти от меня?

Пан шеф-редактор не знал, что делать.

— Опомнитесь, милостивая пани…

— «Милостивая, милостивая…» Нищенка я, пан шеф-редактор! Вдова. Теперь меня все будут пинать ногами. Уйду я за ним в могилу. Что мне еще остается делать?

— Я все время говорил ему, чтобы он не боялся так.

— Как так не боялся, пан шеф-редактор? Он уже давно все знал и видел. Ваша беда, если вы этого не видите! Мой Кошерак не хотел попадать в Дахау. Да и кому туда захочется?! Я тоже не хочу. А вы хотите, пан шеф-редактор?

— Конечно нет, пани Кошеракова…

— Вот видите… А мой Кошерак должен был идти туда? Лучше умереть. Он так говорил: «Ты — это пыль, и в пыль опять превратишься, нагими родились мы, нагими пойдем в яму. Гитлер нас разденет, гестапо нас посадит, а эсэсовцы перестреляют». О-хо-хо… Я ему говорила: «Кошерак, мы же должны сохранять рассудок. Возьми билеты на самолет, и через три часа будем в Лондоне, и для тебя наступит покой!» А он без конца повторял, что у него много работы. Теперь и работа не нужна… Лежит в ящике. Произнесут за сто крон молитву, и конец…

Она снова безутешно и громко разрыдалась.

— Вам будет назначена пенсия, пани Кошеракова, — сообщил Лаубе.

— Что мне ваша пенсия, пан шеф-редактор, если нет моего Кошерака?.. Двадцать два года я с ним прожила. Познакомились мы в Шенбруннском парке в Вене. Я была некрасивой еврейской девчонкой, бедной ко всему прочему. А он все равно меня любил. Десять лет он корпел поденщиком и получал построчный гонорар, пока не стал известным редактором, народным экономистом… Народным… А у какого народа? Бедняга, у него не было своего народа! Ни немецкого, ни чешского. Ом был евреем, поэтому так с ним все и случилось…

Тут терпение пана шеф-редактора лопнуло и он перебил ее:

— Успокойтесь, пани Кошеракова, я сам напишу некролог. Двадцать строк и фото на полколонки. Но вам пора идти: у меня кончилось время. Зарплату получите за него за три месяца вперед. Похороните его и уедете. Куда? Везде на свете живут люди… Скажем, в Чикаго.

Пани Кошеракова вскрикнула и схватилась за голову.

— Ну хорошо, пошли… Газета должна выйти, даже если все мы тут помрем от страха… — Он поднял ее с кресла и повел к выходу.

По дороге она продолжала плакать.

Вернувшись, Лаубе позвонил швейцару:

— В другой раз сюда эту женщину, эту Кошеракову, не впускайте!

— Будет сделано, — ответил тот.

Лаубе вызвал Яна и сказал ему:

— Напишите двадцать строк про Кошерака. Распорядитесь, чтобы нашли какую-нибудь его фотографию в более молодом возрасте, где он выглядит не таким перепуганным… Гм… Через полчаса придет профессор Совак. Его посылают в Бельгию. Неизвестно почему, но я должен выплатить ему гонорар в счет будущих статей. Десять тысяч, причем немедленно… Займитесь этим. Мне придется подумать, кому передать участок народного экономиста. Румлу или Ружичке? Оба — пустое место. И какая там народная экономика? Одна комедия…

Профессор Совак появился у Яна Мартину через полчаса. Он сразу заговорил:

— Я даже не предполагал, что встречусь с вами здесь, пан коллега… Встречаемся, чтобы снова разойтись: Град направляет меня в Брюссель. Буду читать лекции о чешской культуре… Бельгия имеет большой вес. Эта страна вроде путевой стрелки: повернете рычаг — и скорый поезд идет сюда, повернете еще раз — и поезд пойдет в другую сторону. Вчера с востока вошли немцы, а завтра с юга могут войти французы, с запада — англичане, в зависимости от того, как установлена стрелка. Вот об этом я напишу для вас. Наконец-то наши господа вспомнили, что и профессора могут принести пользу для политики! Французы уже давно это осознали. Разве их институты во всех частях света не имеют политического значения? А англичане? Я еду в Бельгию с удовольствием. Покупаюсь на пляжах в Остенде, полюбуюсь готическими зданиями. В Бельгии тоже проживают два народа, ха-ха…