Ждите, я приду. Да не прощен будет - Юрий Иванович Федоров Страница 39

По потным лицам скачущих всадников, по взлетающим над головами плетям, которыми подгоняли коней, было приметно, что сотня изменилась. Во всём облике её объявилось новое, сильное, победное.

До встречи с десятком тайчиутов кереиты шли, таясь по увалам и перелескам. И то невольно придавливало головы, глушило голоса, порождало в душах настороженность и тревогу. И вот маленькая, но победа. И каждый выпрямился в седле, расправил грудь, широко распахнувшимися глазами взглянул вперёд.

Темучин уловил изменение в настроении воинов и запомнил, что означала сеча с десятком тайчиутов на подходе к куреню Даритай-отчегина.

Сотня взлетела на холм, и перед ней открылся курень.

Посреди куреня, как это и должно, вздымалась белая юрта нойона. Подле неё вбит был в землю бунчук с бессильно в безветрии повисшими лошадиными хвостами. У коновязи теснились с опущенными головами кони, но нукеров не было видно. Знать, спасаясь от жары, приткнулись в тени юрт в сладкой дрёме. И даже дымы не поднимались над юртами. Хозяек, видать, тоже сморила жара.

Курень не ждал врагов.

И, как перед сечей с десятком тайчиутов, Темучин увидел: сотня врывается в курень, с треском обрушиваются юрты, бегут люди, скачут в стороны, обрывая поводья, кони от коновязи. И пронзительные крики детей и женщин оглушили его. Темучин невольно поднял руку и прикрыл глаза. Видение ушло, но возбуждение в крови осталось, и оно было так остро, что Темучин почувствовал: под шлемом, на затылке, поднялись и зашевелились волосы. Но зла в нём не было, как не было слепящей, мстительной ярости за нанесённые обиды, боль и унижения. Он не вспомнил ни о канге, совсем недавно рвавшей шею, ни о голодных днях в верховьях безымянного ручья, ни о бессонных ночах в драной юрте чёрного раба.

Нет, это даже не всплыло в памяти. Другое отчётливо поднялось в сознании.

Он увидел юрту отца и лежащего на кошме Есугея. Его по-особому спокойные глаза. И Темучин отчётливо различил — казалось, произнесённое у самого уха: «Все стрелы племени должны быть собраны в один колчан». И всё с той же ясностью: «Косяк лошадей без жеребца — добыча волчьей стаи».

Темучин отнял руку от лица, взялся за поводья, но не послал вперёд Саврасого, нетерпеливо переступавшего копытами, а ещё раз, уже холодными, жёсткими глазами оглядел курень. Неторопливо, так, как если бы впереди было сколько угодно времени, сказал и широко показал рукой:

— Трём десяткам идти вот так, трём десяткам другой стороной, остальные со мной. Не щадить никого. Нойона не трогать. Говорить с ним буду я.

Поднялся на стременах и не крикнул, а произнёс тихо, почти не размыкая губ, но так, что отчётливо услышал каждый в сотне, как если бы команда давалась только для него одного:

— Урагша.

10

Даритай-отчегин стоял на коленях и плакал, размазывая по лицу слёзы и кровь. Его всё-таки достали по голове камчой, рассекли лоб. А может, он сам расшибся, спасаясь от налетевших на курень кереитов. Перед нойоном была расстелена свежая, только что снятая воловья шкура. А это означало одно — смерть. И смерть жестокую. Человека закатывали в свежеснятую сырую шкуру и оставляли на солнце. Шкура подсыхала и корчила, ломала человека, пока он не отправлялся к праотцам в Высокое небо. Так казнили, когда не хотели пролить и капли крови. Даритай-отчегин был дядей Темучину, а кровь брата отца Темучин проливать не хотел. Даритай-отчегину предстояло умереть позорно и мучительно.

— Ой-ей-ей, — стонал он, раскачиваясь на коленях, — ой-ей-ей...

Не хотелось ему в Высокое небо. Сладкой была жизнь. Бедняку хурачу легче, наверное, умирать. Его жизнь — тяжкий труд и страдания, а жизнь Даритай-отчегина была праздником. Котёл в юрте никогда не был пуст. Нойон не замерзал по ночам под тощим войлоком, так как у очага всегда лежало достаточно дров да и бараньи одеяла, которыми он укрывался, были толсты и теплы. Его не обжигала боль за голодных детей, и, даже когда племяннику набили кангу на шею, он не сел на коня и не выручил сына старшего брата из чёрного рабства, хотя к тому призывали братский долг и родовой обычай. Нет, он того не сделал. Отошёл в сторону, будто ничего не произошло. Ни-че-го... А ведь в стаю сбиваются и собаки, когда нападают волки.

Даритай-отчегин упал на бок и заверещал пронзительно. Жилы на шее надулись верёвками.

А Темучин не собирался его убивать, иначе зачем бы отдавать приказ — нойона не трогать? В сече, когда валились юрты, а смерть висела над каждым в курене, куда как просто было снести голову Даритай-отчегину, да с тем и покончить. А свежую шкуру вола расстелили перед дядей для того, чтобы он полной грудью вдохнул запах смерти и ощущение это вошло в него со всей болью.

Даритай-отчегин хлопал руками по ляжкам, перекатывался с боку на бок.

Темучин вышел из юрты и остановился перед ним. Даритай-отчегин подполз, уткнулся лбом в пыльные передки гутул.

— Это всё Таргутай-Кирилтух, — завопил, не поднимая лица, — он отнял у Оелун стада, он грозился ей смертью.

Темучин смотрел на него сверху вниз сухими блестящими глазами. На лице не двигался ни один мускул. Только кожа чуть собралась у глаз злыми морщинами.

«Вот он, — было у него в голове, — ползает, как уж, придавленный колесом арбы. А что с того? Прирезать его и тем охладить кровь, кипящую от обиды? Ну и чего я достигну? А ничего... Нет... Не мстить я сюда пришёл и не собирать отцовские табуны... Нет...»

— Таргутай-Кирилтух... — всё повторял и повторял Даритай-отчегин. — Таргутай-Кирилтух виноват...

— Врёшь, — сказал Темучин, — и ты, и Алтай, и Сача-беки взяли и кобылиц, и овец матери. Вы растащили по юртам всё, что принадлежало вашему старшему брату.

— Нас заставил Таргутай-Кирилтух! — вопил Даритай-отчегин. — Он поделил стада и отары и роздал их!

— А вы не посмели отказаться?

— Я слабый и старый человек! — кричал дядя. — Куда мне тягаться с Таргутай-Кирилтухом. Что я мог сделать? Оставь мне жизнь, племянник...

Он оторвал лицо от гутул и потянулся и взглядом, и телом к Темучину:

— Оставь жизнь!