Курт Давид - Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка Страница 4

— Неужели у строптивого Темучина отросли четыре ноги и он будет теперь пастись вместе со своими овцами?

На что Темучин ответил:

— Неужели Таргутай, который некогда дружил с ордой моего отца, настолько состарился, что не может отличить барана или овцу от двух друзей?

Подбежавший к нам стражник схватился за меч, но Таргутай поднял руку:

— Оставь их! Я уважаю разум, потому что он острее меча. Тот, кого я вижу, достойный сын Есугея: волосы у него черные, глаза сверкают, речь исполнена смысла. Он как необъезженная лошадь. Когда ее заарканишь, она бесится и встает на дыбы. Значит, нужно ее укротить, унизить, замучить, заставить голодать. Закройте его в кане и отдайте ключ мне. Так он скорее поймет, что я не только владыка моих тайчиутов, но что весь его скот и все его пастбища отныне тоже мои! Его орда — моя орда, и его воля будет повиноваться моей воле.

А теперь, видно, пришел черед человека, который однажды солнечным утром пошел наловить рыбы. До сих пор меня не удостаивали ни словом, ни взглядом.

— Я велел поймать только одного, — сказал предводитель тайчиутов, — но раз ты не оставлял его ни днем, ни ночью, а он назвал тебя своим другом, я прикажу и тебя запереть в кане. Ты не сын предводителя или вождя орды, ты мне уже завтра утром скажешь, будешь ли служить мне, или умрешь от моей руки. Цена твоей жизни ничтожна, твоя смерть никого не воспламенит. Ты все равно что листок, который порывом ветра сорвет с дерева. Кто заметит унесенный ветром лист?

— Сколь ни ничтожна моя жизнь, слова Таргутая придают ей вес!

— Ты смерти не боишься?

Один из стражников замахнулся на меня плетью.

— Приставьте к ним обоим вместо храброго воина этого дурачка, одноглазого мальчишку-конюха, чтобы они поняли — для меня они всего лишь голодные степные крысы!

И нас вытолкали из его юрты.

Ночью на небе не пробежало ни облачка, лунный свет был таким сильным, что даже звезды померкли. Он словно облил серебром юрты орды тайчиутов. На деревянных ярмах, в которые нас заключили, можно было разглядеть каждую трещинку. Мы стояли неподалеку от шатра Таргутая, но на таком расстоянии друг от друга, что, если бы попытались перекинуться хоть словечком, его обязательно услышал бы стерегший нас мальчишка-конюх.

Время от времени в лунном свете между юртами скользили какие-то тени, и все они исчезали в юрте Таргутая.

То бесстрашие, с которым я предстал перед вождем тайчиутов, недолго сопутствовало мне в ночи. Тягостное ярмо сдавило мое мужество и надежду, потому что я привык сражаться в открытую. Я охотился на волков и антилоп, побеждал лосей и медведей, и никогда страх не закрадывался в мое сердце, даже тогда, когда мне грозила гибель — ведь и тогда я видел гордость победителя в глазах зверя, и от этого сил у меня прибавлялось. Однако у Таргутая для меня не нашлось ничего, кроме ярма, колодок и обидных слов. И после этого служить ему? Наши старики говорили: кто служит чужакам, будет с мясом и кумысом, но разве его жизнь не будет в ежечасной опасности?

В юрте Таргутая пели, праздновали победу над Темучином и орали во всю глотку, как в то утро, когда ворвались в нашу орду у Керулена. Один из слуг принес одноглазому мальчишке-конюху вареную баранью ляжку и глубокую миску с молоком. Тот так чавкал и громко прихлебывал, что было слышно за две юрты. А потом бросил обглоданную кость к ногам Темучина. У реки ржали лошади, на другом берегу выли трусливые волки.

В степной ночи есть час, когда все замирает и становится так тихо, будто она хочет проскользнуть в вечность, не пробуждая спящих ото сна и не выпуская бодрствующих за край ночи. Все вокруг цепенеет, ветер утихает, и лишь луна ходит над лесами, реками и пастбищами, ощупывая кусты и юрты. Я ощутил, что вот-вот что-то случится. И тут Темучин сорвался с места, побежал на одноглазого мальчишку и ударил его деревянным ярмом прямо в горло. Наш страж рухнул в траву, а мы с Темучином побежали к реке.

Залаял пес тайчиутов.

Заплакал ребенок.

Мы вспугнули ночную птицу, которая с криком полетела над рекой. Ступив в воду Онона, мы брели в сторону камыша, пока отливающая лунным серебром вода не достала нам до подбородка. С ярмом на шее и связанными руками далеко не убежишь, подумалось мне. Мы замерзли, но стояли в Ононе молча, хотя рады были бы переброситься словом. Но надо молчать: в такую ясную лунную ночь, когда воздух прозрачен, вода может донести звук наших голосов до орды тайчиутов. Впервые в жизни я боялся восхода солнца, потому что оно принесет мне не утреннюю тишину, не прогнувшуюся от росы траву, не мечты о пойманной рыбе, а смерть, если я откажусь пойти в услужение к Таргутаю. Поднять руку на Темучина они не осмелятся. Если сын Есугея погибнет, другой вождь наследует ему, отомстит за его смерть и подчинит себе племя, убившее Темучина. Есть много вождей, которые могут похвастаться более славными и могучими предками, чем Таргутай.

Со стороны орды появились всадники. У реки они разделились и поскакали вверх и вниз по течению. Останавливаясь, тыкали копьями в прибрежные кусты и камыш. Потом скрылись из виду.

Но один остался. Его лошадь приплясывала в лунном свете на берегу, отфыркивалась и снова приплясывала. Всаднику никак не удавалось ее успокоить. Спустившись к воде, он спрыгнул с лошади и раздвинул камыш перед собой.

— Вот видишь, Темучин, — воскликнул он, обращаясь словно в никуда, — как раз за упрямство тебя и ненавидят! — И поскакал потом вдоль по берегу, но не туда, где в степном тумане исчезли остальные, а обратно в орду.

— Пошли, — прошептал Темучин.

Выйдя из воды, мы осторожно пробрались к юрте, у которой одинокий всадник расседлал свою лошадь. Оказавшись в стоявшей справа от юрты кибитке, забрались в сложенную там овечью шерсть.

Тем временем тайчиуты вернулись от реки и из степи и на всякий случай обыскивали юрты. Добрались они и до нашей кибитки. Увидев перед собой большую кучу шерсти, один из них сказал:

— Никого здесь нет. Кто в такую жару заберется в шерсть?

Другой сказал, что поиски можно продолжить и утром.

— Все равно далеко они не ушли. Если в степь бросились, их там волки сожрут, а если в реку спустятся, вода их проглотит. Нет, под этим небом никому еще не удалось спастись с ярмом на шее. Или кому-то из вас приходилось слышать о таком?

Никто ему не ответил.

— Сделаем так: ляжем пока спать, а утром, сами увидите, прежде чем солнце зайдет за юртой Таргутая, эти двое окажутся в нашей орде и будут еще каяться. Видели вы, какими возвращаются оторвавшиеся от стада и колодцев верблюды? Вот такими будут и они.

Когда тайчиуты вышли из кибитки, орда вскоре снова затихла. Я услышал, как Темучин потихоньку выполз из шерсти. Я сделал то же. Темучин потряс за плечо улегшегося уже на подушки хозяина кибитки и тихонько проговорил:

— Оэлон-Эке приветствует тебя, дорогой Сурхан-Шира. Мать Тучи часто о тебе вспоминает.

— Темучин!

— Со мной друг, Сурхан-Шира. Выходи, Кара-Чоно, покажи ему ожерелье, которое дал нам в награду Таргутай.

Сурхан-Шира закрыл глаза и уши руками, как бы не желая ни видеть, ни слышать того, что сейчас от него потребуют.

— Ты ведь не забыл, Сурхан-Шира, — прошептал Темучин, — как я играл с твоими сыновьями на льду Керулена. Тогда я и сам был мальчиком. А ты с семьей жил в орде моего отца.

— Нет, клянусь Вечным Синим Небом, этого мне вовек не забыть!

— Тогда разбей наши ярма, Сурхан-Шира!

— А если они опять вас поймают? Тогда мой пепел развеют на все ветра. Нет, не смею!

Я беспомощно взглянул на Темучина. Как теперь быть? Но Темучин только улыбнулся.

— Как хочешь, Сурхан-Шира. Но когда Таргутай услышит, что ты нашел нас у реки и не донес ему, разве он не удивится? И что ты ничего не сказал о нас, когда обыскивали твою кибитку?

Сурхан-Шира разбил наши ярма, сварил в котле распиленного надвое ягненка, наполнил несколько кожаных мешочков кумысом, дал нам луки и стрелы.

— Пусть небо сделает вас невидимыми, пусть наградит ваших коней крыльями, чтобы не только вам, но и мне было суждено еще много раз встречать восход солнца.

— Моя мать, Оэлон-Эке, будет тебе благодарна, я тоже никогда-никогда этого не забуду, Сурхан-Шира.

Расщепленные деревянные ярма потрескивали в костре.

Он подарил нам еще двух желтых, как солома, кобылиц.

— Скачите! Ищите ваших матерей, — сказал он на прощанье.

Мы вскочили на неоседланных лошадей, вырвались в степь и от радости стали их нахлестывать. Их гривы так и развевались на ветру!

— Темучин! — кричал я.

— Кара-Чоно! — кричал он.

Утреннее солнце облобызало наши лица. Мы смеялись, кричали без конца «Темучин!» и «Кара-Чоно!» и не могли успокоиться, пока после полудня не достигли холмов, за которыми была наша орда — это на нее в то утро с гиканьем набросились тайчиуты. Придержав лошадей, мы остановились неподалеку от пропасти и долго любовались на рощицу вязов, на тучные пастбища, на голубой Керулен, который молчаливо огибал лес. Там, где стояли круглые войлочные юрты, трава была желтой, седой и мертвой.