Николай Энгельгардт - Павел I. Окровавленный трон Страница 4

Нунций не сказал ничего на последнее восклицание князя, при всей придворной опытности сбитого с толку на этот раз неожиданностью события.

— Вы забыли, князь, — тихо напомнила Нелидова, — что покойный супруг графини Екатерины Васильевны — внучатый брат Петра III.

— Я должен вам сообщить нечто еще более важное, — сказал граф Шуазель. — Граф Бугсгевден ссылается в его эстляндский замок Лоде.

Зловещее молчание охватило всех сидевших в гостиной.

Екатерина Ивановна вдруг; решительно поднялась на красные каблучки. Тонкие брови ее свела глубокая морщинка.

— Теперь, когда честный Бугсгевден удаляется в изгнание, я знаю свой долг, — сказала она решительно. — Я должна разделить это изгнание с ним и с его женой, моей дорогой подругой. Да, князь, я согласна видеть вашего друга завтра на нашем монастырском празднике, но лишь для того, чтобы высказать ему мою уверенность, что он не воспользуется своей властью воспрепятствовать мне последовать за своей добродетельной подругой в ссылку, куда он ее отправляет!

— Но моя милая Екатерина Ивановна, — заговорил растерянно «бриллиантовый» князь, — такое заявление может вызвать крайний гнев государя. А вы знаете, что в припадках гнева он забывает все и… и вы напрасно кладете голову в пасть льва!

— Вы забыли, князь, что император — рыцарь, — сказала маленькая фаворитка. — Еще не было примера, чтобы он обошелся хотя бы только невежливо с дамой!

— Как? А его поступок с г-жей Жеребцовой? — возразил Куракин. — Говорят, она написала письмо к государю на другой день по восшествии его на престол. Письмо было прелестно. И что же? Император распечатал его, плюнул на бумагу и велел Кутайсову так отдать ей.

Нунций и граф Шуазель улыбнулись.

— Фуй, князь, как вам не стыдно передавать такую низкую сплетню! — в негодовании сказала Нелидова. — Возможно ли, чтобы император поступил так с письмом женщины, хотя бы это и была низкая куртизанка и сестра Платона Зубова!

— Однако Жеребцова сама рассказывала это летом и прибавляла, что не простит государю такого поступка с ней, — настаивал Куракин, озлобленный на то, что фантастическое решение старой, монастырки губило все его надежды на завтрашний день.

— Если это сделал, то, вероятно, слуга, а не господин. Этот презренный Iwan способен именно на такую лакейскую выходку! Но… довольно об этом, князь! Мое решение вам известно, оно неизменно. Ибо это — мой долг. Дорогой граф, — обратилась она к Шуазелю, — вы хотели посмотреть мои рисунки, чтобы исправить погрешности вашим несравненным карандашом…

III. Сердце фрейлины Нелидовой

— Дорогая mademoiselle, — сказала, поднимаясь, принцесса Тарант. — Теперь я оставлю вас. Князь, — обратилась она к Куракину. — Вы не откажетесь проводить меня к г-же Делафон?

— О, да, принцесса, я должен засвидетельствовать свое почтение высокой начальнице и воспитательнице прелестных монастырок! — отвечал князь.

Начались взаимные реверансы и поклоны.

— Идемте, князь; припомним былое прекрасное время с г-жей Делафон!

С этими словами старая статс-дама Марии-Антуанетты удалилась из покоев фрейлины Нелидовой.

Екатерина Ивановна, между, тем, передвигаясь быстро и неслышно на высоких каблучках, собрала рисунки и карандаши и все это представила на суд Шуазеля.

Это были виды различных мест: Павловска, Гатчины, Петергофа и Царского Села, пасторальные сцены к идиллиям французских поэтов и несколько изображений императора Павла Петровича в домашней обстановке.

Шуазель рассматривал с улыбкой неизменного восхищения рисунки и рассыпался в самых утонченных комплиментах.

Нелидова предлагала ему карандаши, но Шуазель отстранял их, уверяя с полной искренностью, как казалось, что поправлять в этих прелестных рисунках решительно нечего.

Он передавал рисунки нунцию; который с самыми разнообразными ужимками немой адорации на подвижном лице, каждый раз, взглянув на бумагу, кланялся художнице.

Это привело Екатерину Ивановну в детский восторг. Забыв все горести, она весело улыбалась.

Один из рисунков особенно заинтересовал графа.

Он изображал лунную ночь, стремительно текущие воды реки, темные деревья над ней и обломленную колонну на берегу. В то время, как другие рисунки с тщательной тушовкой и вырисовкой всех мелочей, казалось, были начерчены перышком беззаботной колибри, в этом изображении проявилась неожиданная сила скорбного выражения и движения.

— Это прекрасно! — сказал нунций.

Но Екатерина Ивановна поспешно взяла из его рук рисунок. Брови ее свелись и опять набежала морщинка между ними.

— Ах, как попал сюда этот рисунок! — сказала она. — Это изображение ужасного призрака моего несчастного детства! Ses eaux si dien ombragèes d'arbre toufus qui effrayaient mon enfance!.. Это река в смоленском селе, нашем, Климятнине, с глубокими, черными стремительными водами, с мрачными старыми, тенистыми деревьями. Мне рассказали о духах, живущих в черной воде… Как это? Водяники, седые, злые старики и девушки с зелеными волосами, которые завлекают прохожих и топят их… И там была еще одна несчастная — крестьянская девушка, лишившаяся рассудка от жестокого обращения своих господ. Она часто бродила в речных тростниках, плакала и хохотала… Ах! И теперь часто мне снится все это и я просыпаюсь с бьющимся сердцем, в слезах!..

Екатерина Ивановна взяла рисунок и поспешно заперла его в один из пузатых, с инкрустациями и толпою фарфоровых фигурок на верхней крышке, шкафчиков на ножках, теснившихся среди другой прихотливой мебели гостиной.

— Дорогой граф, лучше оцените вот эти рисунки, — продолжала она, отбирая несколько листков. — Государыня императрица Мария Федоровна дала мне мысль для них — стих Люцилия: «Где можно чувствовать себя лучше, как не в недрах собственной своей семьи?» Я полагаю поднести эти рисунки высоким гостям нашего монастырского праздника.

Она задумалась на мгновение и сидела, подперши пудреную головку. Граф и нунций с особенным выражением рассматривали идиллические семейные сцены, поднесение которых Павлу Петровичу теперь имело значение весьма ясного намека.

— Гнев Юпитера есть гнев вселенной, — сказала маленькая фаворитка. — Когда он улыбается — вся природа радостно блещет, щебечут птицы, сверкают ручейки, цветы умильно раскрывают венчики и благоухают, люди согласно, мирно предаются трудам и заботам. Но, когда отец богов и людей в гневе — сверкают молнии, ревут ветры, клубятся тучи, природа в смятении и ужасе, столетние дубы падают, вырванные с корнями, подавляя при падении гнезда птичек с их малютками, и в сердцах людских бушуют дикие страсти, зависть и вражда, все нестройно, все несчастно!.. Ужели не высокая заслуга, — найдя путь к сердцу владыки, охранять в нем безмятежный мир и тем самым благотворить всей вселенной?.. Павел улыбается — и ликуют подвластные ему бесчисленные народы, Павел в гневе — все трепещет и ужасается. Что говорю! Разве вся Европа не отражает малейшее движение русского царя? Единая опора чести, порядка, законной власти, тронов всей Европы — Павел!.. Хранительница сердца Павлова, смирительница бурь, в нем зреющих, есть хранительница и блага народов, блага всей Европы! Вот высокий жребий, с которым ничто не может сравниться. Что же будет теперь, когда сердце Павла в руках низкой куртизанки, направляемой своекорыстными интриганами, пробудившими в нем желания чувственных удовольствий?.. Но будет об этом! Скажите, граф, вы еще не окончили ваше живописное путешествие в Грецию? Как восхитительны были последние отрывки, прочтенные вами. Императрица была чрезвычайно ими заинтересована.

— Моя работа подвигается постепенно. Надеюсь, что она будет окончена, — скромно отвечал граф Шуазель. — Во всяком случае, возможность окончания этого труда в моих руках. Но безумный вихрь революции, развратные правила и буйственное воспаление рассудка, поправшие закон Божий и повиновение установленным властям, лишив лучших людей Франции их отечества, изгнали и меня. Вместе с тем я лишен возможности кончить мой прекрасный дом в Париже — pavilion d’Idalia dans l'avanue de Neuilly. Поверите ли, mademoiselle, там все было сработано по античным образцам древних Афин с совершенной точностью, изяществом, высоким искусством!..

И граф с увлечением пустился в подробное описание павильона Идалии.

Нунций, уже не раз слышавший эти описания, вежливо скучал, терпеливо ожидая их окончания.

Нелидова вставляла свои замечания, показывавшие, что она обладает значительными сведениями в искусстве и жизни античной древности.

IV. Сердце виконта Талейрана

— Садись в мою карету, нунций, — говорил граф Шуазель, выходя из Смольного. — Я тебя довезу до палаццо Юлия. А дорогой мы поговорим о многом.

Теперь он особенно походил на злого попугая, со своим крючковатым носом, насмешливыми глазами и едкой улыбкой на губах, маленький и быстрый в движениях.