Борис Васильев - Ольга, королева русов. Вещий Олег Страница 4

Но сыновей нет. Есть хилый младенец, ненависть к которому опередила рождение. А он стар и немощен, он не может спать от болей в костях и ранах, и новгородцы швырнули к его ногам ржавый обломок его собственного меча. Но есть две силы, которые славяне не учли: сила конунга русов Олега и священная клятва Сигурда. Калек не выбирают конунгами, и никакое чудо не поможет сыну Трувора Белоголового, даже если он узнает правду о своем отце.

Впрочем, откуда он может узнать? Все свидетели умерли в Изборске. Все до одного. Даже собственный сын Ротбар. А Сигурд тогда был младенцем, да его и не было в Новгороде. Ни его, ни его матери, которая, как и полагалось, очень скоро умерла. И тогда он, конунг и князь Рюрик, взял сироту под свою руку, приблизил к себе, учил и воспитывал в поклонении и преданности, чтобы иметь опору в роде своем. И сам же превратил его в калеку. Верно ли все сделано? Верно. Надо разделить силу и клятву. Пусть следят друг за другом, зависят друг от друга и ненавидят друг друга. Только это обеспечит его малолетнему Игорю наследственную власть. Потому что любая власть вырастает на ненависти. Ненависть — сила власти. Ненависть и подозрение: они посеяны, и плодом их будет правление его сына.

А Сигурд… Рюрик был, пожалуй, младше него, когда разжигал костры и мыл котлы в варяжской ватаге, грабившей караваны на торговых путях Великого Новгорода. Два лета, пока не стал младшим воином, которых, как собак, спускали с цепи добивать раненых после битвы. Чтобы не боялись крови и не знали жалости. Чтобы умели убивать одним ударом. Чтобы учились ценить только собственную жизнь.

Чтобы стать конунгом, надо дождаться, пока старый конунг не падет в бою. И Рюрик ждал, как ждет рысь, распластавшись на древесном суку. Долго ждал, покупая любовь воинов щедростью и отвагой. И дождался: в бою со славянами новгородский витязь удачным ударом выбил меч из ослабевшей руки. Рюрик был за спиной, и конунг протянул ему руку, требуя оружия. Но Рюрик не отдал ему своего меча, хотя закон ватаги карал за это смертью, и если бы конунг тогда уцелел… Но он не уцелел: уцелел только его взгляд, и Рюрик до сей поры видел его глаза. Тогда, в том бою, он отвернулся от его взгляда, но теперь, в старости, на краю вечного забвения, отворачиваться уже некуда. Этот взгляд пронзает, как проклятие, от него не уйдешь и не спрячешься, но тогда мечта была дороже. И через три дня после похорон погибшего конунга, после погребальных песен и погребального костра воины избрали вождем его, Рюрика, а те, кто не выразил восторга, очень скоро погибли в битвах, на переправах или от внезапных колик в животе. Предательство — когда предают тебя. А когда предаешь ты — это не предательство. Это — военная хитрость, которую любят боги.

Став конунгом и избавившись от недовольных, Рюрик смог осуществить то, что задумал еще будучи воином, берсерком и приближенным последнего вождя, оставшегося без меча в схватке со славянами. Грабеж купеческих лодий был неверной и непостоянной добычей. На юге по Ильменю и по Ловати сидели хищные русы, которым доставалась основная доля наиболее дорогого товара: его варяжская ватага грабила на севере, у озера Нево. Здесь было опаснее, чем на юге, здесь часто появлялись новгородские отряды, да и сами торговые гости, отдохнув в Новгороде, набирали добрую охрану. Здесь было много риска и мало проку, и куда чаще приходилось бежать от новгородских стрел, чем делить добычу. Старый конунг и думать не желал о договоре с Новгородом, но Рюрик думал о нем постоянно, и при первой же возможности сам привел новгородцам богатый караван с Балтики.

— Варяги на севере и русы на юге грабят твои суда, Господин Великий Новгород. Я готов защищать их силой своих мечей. В награду — кормление моей дружины и доля с товаров, которые я спасу от грабежа.

Это было выгодно, и новгородцы согласились. В тот же год Рюрик спустился по Ильменю к югу и вступил в края русов: летом они грабили караваны, на зиму уходили к семьям в Старую Русу. Рюрик шел с почетной стражей из отроков, потому что не хотел войны и искал договора, и конунг русов Ольбард принял его.

— Брать выкуп? — Ольбард засмеялся. — Зачем мне часть, когда я беру все? Я не понимаю тебя, Рюрик.

— Хороший бортник окуривает пчел, лезет на дерево и берет часть меда, чтобы рой мог перезимовать. Плохой — рубит дерево и забирает все, а на следующее лето бегает по лесам в поисках нетронутой медведем борти. Новгород богат, Ольбард, и если мы с тобой договоримся не рубить дерево…

Блики костра отражались на гладко выбритой голове конунга русов, и только с макушки свешивался на правое ухо длинный клок нетронутых с рождения волос. Ольбард красил этот чуб в синий цвет, за что и был прозван Синеусом.

— Ты мудр, Рюрик, а я боюсь мудрости больше меча. И чтобы новгородские пчелы не зажалили меня до смерти, когда я буду брать свою долю меда, мы поменяемся сыновьями. Твой сын станет моим сыном, а мой — твоим: так братаются русы, конунг Рюрик.

Рюрик отдал среднего сына Бьерна за малолетнего Олега, наследника конунга Ольбарда, и вонзил меч перед Синеусом, клянясь в братской верности. Бьерн погиб счастливой смертью в бою и сейчас пирует у костров Вальхаллы, а Олег вырос под его мечом. Он был осторожен и смел, расчетлив и отчаян, хитер и умен и отъехал от Рюрика, когда Синеуса настигла стрела, пропитанная ядом. По варяжским преданиям, старший, сын наследует смерть отца, и Рюрик сказал об этом Олегу.

— Я не боюсь стрел, конунг, — улыбнулся Олег. — Я боюсь змей.

А за семь лет до этого отъезда восстала новгородская голытьба, и Рюрик с огромным трудом вырвался из города с остатками дружины и рассеченной грудью.

Вадим Храбрый был красив и могуч, и лучшего бойца, вождя и воина давненько не знавал Новгород. Он всегда выступал за черный люд, за гребцов и рыбаков, за вдов и сирот, за смердов, закупов[4]и даже рабов. Он требовал доли для нищих и убогих и призывал на вече прогнать варягов, а долю их кормления и добычи отдать новгородской бедноте. Год новгородцы слушали его речи, орали и дрались, а потом чаша переполнилась и хлынула через край. И запылали дома богатеев, затрещали их склады и хранилища. Рюрик бежал, и рухнул порядок. Вслед за городом поднялись окрестные селения, варягов гоняли по лесам, а Синеус был далеко, и Рюрик не смог к нему пробиться. А тут совсем уж некстати на руках оказался Олег — совсем мальчик, еще с длинными волосами. Если бы он погиб или попал в плен, Синеус, не задумываясь, сам убил бы сына Рюрика Бьерна. И Рюрик пуще собственных глаз берег мальчишку.

Все тропы были перекрыты, он оказался загнанным в трясину, но вовремя понял, что это — трясина. А в трясинах не бегут, не шарахаются из стороны в сторону, даже не идут, а — шагают. Шагают осторожно, озираясь и продумывая каждый шаг. И первым шагом в его положении загнанного должен был стать отвлекающий удар. Но дружина была рассеяна, золото — в Новгороде, и оставалось одно: обещать. Обещать союзникам дружбу, наемникам — безнаказанный грабеж Великого Новгорода, собственной дружине — будущую власть, добычу, женщин. И он тут же разослал красноречивых поднимать чудь, весь и ямь под залог будущего грабежа, а старых воинов во главе со старшим сыном Ротбаром — собирать остатки варягов. А сам затерялся в глуши возле Ладоги, оторвался от преследования и стал готовить второй шаг: избавиться от вождя восставших Вадима Храброго.

Славянская отвага доверчива, это Рюрик знал. И к тому времени, когда зашевелились наемники, угрожая Новгороду, и Вадим вынужден был прекратить преследование варягов, понял, как можно сыграть на этой благородной доверчивости. Послал преданного Трувора Белоголового во что бы то ни стало привести к нему именитых людей Новгорода, недовольных Вадимом. И вскоре Белоголовый привел послов.

— Лучшие люди Великого Новгорода бьют тебе челом, конунг Рюрик. Вернись и прогони Вадима.

— Я не забываю обид, а кто помог мне, когда Вадим поднял мятеж?

— Мы принесем тебе роту на верность и усладим твой слух звоном золота.

Рюрик презрительно улыбнулся:

— Звенят только мечи. Если Вадим согласится встретиться со мною в честном поединке, победитель получит все.

— Конунг, не ставь на меч судьбу великого города. Среди послов были соглядатаи Вадима, Рюрик в этом не сомневался. Откинул медвежью шкуру, под которой лежал полуголым, и послы в ужасе отпрянули, увидев его страшные раны. Откуда было им знать, что Рюрик нарочно растравлял их волчьим корнем, чтобы старые шрамы смотрелись как смертные язвы. И сказал:

— Смерть пожирает меня, а поруганная честь терзает сердце, и мне не на что опереться, кроме меча. Ступайте к Вадиму: пусть его меч проложит мне путь к кострам Вальхаллы.

С остатками дружины и с тем сбродом, который удалось приманить грабежом, Рюрик и мечтать не смел, что сможет ворваться в город. Туда его могла ввести только хитрость, и он прикидывался умирающим и распускал слухи, что мечтает о смерти в бою, как то положено варягу. Надо было склонить Вадима к поединку: в этом Рюрик видел единственное спасение.