Висенте Ибаньес - Кровь и песок Страница 4

Гальярдо восхищался доктором, считая его величайшим представителем мировой науки, хотя и позволял себе любовно подтрунивать над его беспредельным добродушием и полным неумением заботиться о себе. Народ признает учеными только не совсем понятных людей, которые своими чудачествами отличаются от остального мира.

Доктор был невысокого роста, плотный, приземистый, с изрядным брюшком. Широкое лицо, приплюснутый нос и редкая желтовато-седая борода веером придавали ему отдаленное сходство с Сократом. Когда он стоял, его объемистый бесформенный живот колыхался под просторным жилетом при каждом произнесенном слове; когда сидел — живот поднимался выше впалой груди. Заношенный, мешковатый, словно с чужого плеча, костюм болтался на его нескладном теле, более приспособленном для пищеварения, чем для физической работы.

— Это святой,— говорил Гальярдо.— Ученый... Он не от мира сего: добр, как господь бог... Никогда у него гроша ломаного не будет. Раздает все, что имеет, а берет только то, что захотят ему дать.

Жизнь доктора озаряли две великие страсти: революция и бой быков; не вполне определенная, но грозная революция, которая перевернет всю Европу; анархический республиканизм, не очень поддающийся объяснению и понятный лишь в своем разрушительном отрицании. Тореро любили доктора, как отца. Он всем им говорил «ты». И достаточно было послать телеграмму с любого конца Полуострова, чтобы славный доктор немедленно сел в поезд и помчался лечить рану одного из своих «мальчиков», не думая о каком-либо вознаграждении.

Встретившись с Гальярдо после долгой разлуки, доктор обнял его, прижавшись мягким животом к его телу, казалось отлитому из бронзы. Оле, славные ребята! Он нашел, что матадор выглядит прекрасно.

— А как дела с республикой, доктор? Еще не пришло время? — спросил Гальярдо с андалузским лукавством.— Насиональ говорит, она совсем близко: ждем со дня на день.

— А тебе что до нее, насмешник? Оставь в покое бедного Насионаля. Пусть бы он только получше всаживал бандерильи.

А твое дело разить быков, как сам господь бог... Хороший денек предстоит! Мне говорили, что быки...

Но тут молодой человек, видевший, как загоняли быков в стойла, и желавший поделиться впечатлениями, прервал доктора, чтобы рассказать о темно-рыжем, который «сразу бросился ему в глаза»,—о, от него нужно ждать многого! Оба гостя, которые, обменявшись приветствиями, молча ждали появления хозяина, теперь заговорили одновременно, и Гальярдо счел нужным представить их друг другу. Но как же все-таки звали этого приятеля, с которым он на «ты»? Матадор почесал затылок, и задумавшись, сдвинул брови. Однако его замешательство продолжалось недолго.

— Послушай, как тебя зовут? Прости... Знаешь, сколько народу!

Молодой человек назвал себя, скрыв под понимающей улыбкой разочарование: маэстро забыл его. Услышав имя, Гальярдо сразу вспомнил и загладил свою рассеянность, добавив: «богатый шахтовладелец из Бильбао». Затем он представил «знаменитого доктора Руиса», и оба, увлеченные общей страстью, принялись беседовать о сегодняшних быках, словно были знакомы всю жизнь.

— Садитесь,— сказал Гальярдо, указывая на диван в глубине комнаты,— здесь вы не помешаете. Разговаривайте и не обращайте на меня внимания. Я буду одеваться. Мне кажется, между мужчинами...

Гальярдо сбросил костюм и остался в одном белье. Усевшись на стул под аркой, отделявшей салон от алькова, он отдал себя в руки Гарабато, который, раскрыв чемодан из русской кожи, достал оттуда изящный, почти дамский несессер.

Хотя маэстро был тщательно выбрит, слуга снова намылил ему лицо и принялся водить бритвой по щекам с ловкостью человека, каждый день проделывающего одну и ту же работу. Умывшись, Гальярдо вернулся на свое место. Гарабато смочил ему волосы одеколоном и бриллиантином и зачесал их завитками на лоб и на виски; затем принялся приводить в порядок отличительный знак профессии — священную косичку.

Он почтительно расчесал длинную прядь, венчающую затылок маэстро, заплел ее и закрепил двумя заколками на макушке, отложив пока окончательную отделку. Теперь надо было заняться ногами; Гарабато снял с матадора носки, оставив его только в шелковых кальсонах и рубашке.

Могучая мускулатура Гальярдо рельефно выделялась под тонким бельем. Выемка на ляжке обозначала место глубокого шрама — кусок мяса был вырван рогом быка. На темной коже  рук резко белели отметины — следы давнишних ударов. Смуглая безволосая грудь была накрест пересечена двумя неровными фиолетовыми рубцами — тоже память о кровавых ранах. На одной из щиколоток синела впадина, словно выбитая круглым штампом.

От могучего торса бойца исходил запах здорового, чистого тела, смешанный с сильным ароматом женских духов.

Гарабато, прихватив охапку ваты и белых бинтов, опустился на колени у ног маэстро.

— Античный гладиатор! — воскликнул доктор Руис, прервав беседу.— Ты сложен, как римлянин, Хуан.

— Возраст, доктор,— несколько меланхолически возразил матадор.— Стареем. Когда я боролся и с быками и с голодом, ничего этого не требовалось, ноги были крепче железа.

Гарабато заложил клочки ваты между пальцев маэстро, обернул ватой ступни и ноги до колен и принялся бинтовать их, укладывая бинты плотно прилегающими спиралями, напоминающими оболочку египетских мумий. Чтобы закрепить повязку, он воспользовался воткнутыми в обшлаг иголками и тщательно сшил концы бинтов.

Гальярдо потопал по полу плотно забинтованными ногами — в мягком покрове они казались еще более сильными и ловкими.

Слуга натянул на матадора длинные, доходившие до середины ляжек чулки, толстые и эластичные, как гетры,— это была единственная защита для ног под шелком боевого костюма.

— Смотри, Гарабато, чтобы ни морщинки... Не люблю, когда висит мешком.

И, повертевшись перед зеркалом, чтобы увидеть себя со всех сторон, Гальярдо нагнулся и сам провел руками по чулкам, расправляя складки. Поверх белых чулок Гарабато надел на него розовые шелковые — они уже оставались в костюме тореро на виду.

Затем Гальярдо сунул ноги в башмаки, выбрав из нескольких пар, которые Гарабато расставил на чемодане,— все на белой подошве и совершенно новые.

Теперь только по-настоящему началось одевание. Слуга подал матадору шелковые панталоны табачного цвета с тяжелым золотым шитьем по боковым швам. Гальярдо натянул их, не завязывая идущие по низу штанин толстые шнуры, с золотыми кистями на свисающих концах. Эти шнуры, которые стягивают панталоны под коленями, вызывая искусственный прилив крови к ногам, называются скрепами.

Гальярдо велел слуге затянуть шнуры потуже и в то же самое время изо всех сил напряг мышцы ног. Эта операция была одной из самых важных. Скрепы у матадора должны быть пригнаны безукоризненно. И Гарабато, плотно обмотав шнуры вокруг 398 поги, скрыл их под штанинами, ловко превратив золотые кисти в небольшие подвески.

Маэстро сунул голову в легкую батистовую рубашку с гофрированной грудью, тонкую и прозрачную, словно женское белье.

Гарабато застегнул ее и повязал матадору широкий галстук, красной чертой разделивший всю грудь до самой талии. Осталась наиболее сложная часть туалета — фаха, широкая шелковая полоса, длиной чуть не в четыре метра, которая, казалось, заполнила всю комнату, когда Гарабато развернул ее одним ловким движением.

Гальярдо встал в глубине комнаты, подле своих друзей, и закрепил у пояса один конец ленты.

— Теперь внимание,— сказал он слуге.— Показывай свое искусство.

И матадор стал медленно вращаться на каблуках, приближаясь к слуге, а лента, которую тот поддерживал, укладывалась правильными кругами, придавая талии необычайную стройность.

Быстрыми, ловкими движениями Гарабато изменял положение шелковой полосы. При некоторых поворотах фаха складывалась вдвое, при других расправлялась вокруг талии матадора как вылитая, без единой складочки или морщинки. Иногда Гальярдо, капризный и придирчивый во всем, что касалось его внешности, останавливался и делал несколько оборотов назад, исправляя какой-нибудь промах.

— Плохо лежит,— бормотал он сердито.— Будь она проклята! Внимательней, Гарабато!

Но вот, после бесчисленных остановок, Гальярдо добрался до конца, намотав вокруг талии всю шелковую полосу. Проворный слуга сшил и сколол булавками вокруг тела маэстро все части туалета, превратив их в единое целое. Теперь, чтобы освободиться от платья, тореро придется прибегнуть к ножницам и к посторонней помощи. До возвращения в отель он не сможет снять ни одну часть костюма, если только этого не сделает посреди арены бык, после чего раздевание закончится уже в госпитале.

Гальярдо снова сел, и Гарабато занялся колетой. Он освободил ее от заколок и сплел вместе с пучком лент, украшенным черной кокардой и напоминавшим вышедшую из употребления сетку давних времен тавромахии.