Вячеслав Софронов - Путь диких гусей Страница 4

Сабанак повернулся к нему и махнул рукой, предлагая подойти поближе. Но пришелец так и не решился подойти ближе к костру, а наоборот попятился назад и так же негромко сообщил:

— Мы тоже взяли, что хотели. Пора уходить. Пошли, нас ждут у реки. Лодку нашли и уйдем на ту сторону. Слышишь?

— Сейчас, — кивнул головой Сабанак, — а с ним что делать?

— Прирежь эту свинью, он нам больше не нужен, — и повернулся спиной, намереваясь идти обратно.

Тут-то на него и бросился из засады Алтанай и подмял, придавил к земле. Кучум моментально оказался на ногах и в несколько прыжков достиг пленного, опередив Сабанака. Втроем они подняли хрипящего кипчака на ноги, вытолкнули на поляну.

Кучум приставил к его горлу кинжал и, чуть нажав, чтоб лезвие прорвало кожу, но не причинило особого вреда, спросил дрожащим от злобы голосом:

— Где остальные предатели?! Говори или сдохнешь на месте!

Пленник, смуглый кипчак с узкими, непрерывно моргающими глазками, переводил взгляд с одного на другого и лишь тяжело хрипел, глотая широко открытым ртом свежий утренний воздух. Слюна тонкой струйкой стекала из уголка открытого рта на куцую бородку.

— Э-э-э… — непрерывно тянул он.

— Ты заговоришь наконец или нет? Подлая твоя душа! — Кучум чуть надавил кинжал, и пленник захрипел еще громче. Наконец, он нашел в себе силы и вытолкнул одну единственную фразу, махнув рукой в сторону леса:

— Они там… — Он понимал, что жизни ему отпущено ровно столько, сколько он будет говорить, но страх… страх сломал и сковал язык, волю, и если бы его не держали несколько крепких рук, то он тут же рухнул бы на траву.

— Где там? Кто еще с вами?! — Кучума самого трясло, как лист на осине, от ярости и злобы. Его бесило не близкое дыхание смерти, обжегшей его этой ночью. Не в первый раз и не в последний. Из себя хана вывело мерзкое предательство, подлое нападение, трусость пленника. Он глубоко презирал подобных шакалов, пошедших с ним лишь ради денег, дармовой жратвы, легкой добычи. Будь его воля — он казнил бы самой страшной казнью каждого второго, в назидание остальным.

Ему вспомнились жадные глаза кипчаков, когда он расписывал им богатства сибирских ханов, их хищные улыбки, мокрые губы, корявые растопыренные пальцы, умеющие лишь убивать и брать.

— Так умри, раз не хочешь говорить, — злобно выдавил из себя Кучум, ощущая, как неуемная злоба переполняет его, выступая красными пятнами на лице.

Он с силой повел рукой — кинжал прошел сквозь гортань кипчака и вышел наружу. Затем рванул его в сторону, вмиг оборвав то, что зовется человеческой жизнью. Кровь брызнула на его руку, попала на одежду, мелкие капли опустились на примятые листья травы.

Пленник обмяк, выбросив вперед обе руки, голова его откинулась назад, колени подогнулись.

— Еще один готов, — небрежно бросил Алтанай, разжав руки, и, даже не взглянув на рухнувшего на землю кипчака, прошел к костру.

Сабанак сделал несколько шагов в сторону, но не пошел к костру, а кинулся в глубь леска, пытаясь унять подступившую к горлу тошноту.

Один Кучум остался стоять, сжимая в дрожащей руке кинжал. Он не мог оторвать взгляд от убитого им кипчака, словно тот мог еще встать, убежать от них. Кровь ударяла кузнечным молотом в голову хану, сердце колотилось в бешеном ритме, не успевая перегонять кровь, не хватало воздуха. Злость, злоба, ненависть бились внутри него, как пойманный в сеть степной матерый волк.

— На! — неожиданно для себя крикнул Кучум и изо всех сил пнул труп кипчака ногой. — На тебе! Вот, вот!!! — И он без устали пинал, пинал, топтал безжизненное тело, которое вздрагивало под его ударами, подпрыгивало, изгибалось. А Кучум пытался попасть сапогом в лицо, в живот, словно не труп был перед ним, а живой человек.

Неизвестно, сколько бы еще продолжался этот необузданный припадок ярости, если бы не Алтанай, силком оттащивший своего хана от трупа.

Он усадил Кучума на остывшую и влажную от утренней росы попону, вытащил из-за седла небольшой бурдюк с вином и заставил того едва ли не силком сделать несколько глотков. Не в первый раз приходилось ему видеть бессмысленные припадки злобы, после которых Кучум становился вялым и беспомощным, как человек, перенесший тяжелый недуг. Он бледнел лицом, руки тряслись у него, как у немощного старика, глаза блуждали, не задерживаясь ни на чем, и наступала полная апатия ко всему вокруг.

— Эй-й-й… Какой ты, однако, злой, как кровь видишь, — сплюнул Алтанай на землю, отойдя от своего хана в сторону. Он и сам побаивался Кучума в редкие приступы ярости, когда для того не было ни правых, ни виноватых, ни родных, ни близких — все враги.

Раз на бухарском базаре к нему пристал какой-то пьяный оборванец. Нукеры не смогли вовремя удержать хана, зазевались. Кучум рубил саблей рухнувшего от первого удара беднягу до тех пор, пока на него не набросились около десятка нукеров, не оттащили, не увели с базара. Никогда нельзя было предугадать этого перехода от привычного ровного состояния к безудержному, всесокрушающему гневу.

Алтанай догадывался, что во внешне здоровом и крепком человеке живет какой-то недуг, унаследованный от предков, владык Золотой Орды, улуса Джучиева, по чьему приказу умерщвлялись тысячи людей за один неосторожно брошенный косой взгляд, за резкое слово.

У Кучума не было той власти, того былого размаха и необъятности. Он даже не был ханом в привычном смысле слова, а всего лишь один из многих побегов на давно засохшем и почерневшем от давности лет древе рода великих монгольских каганов. Но его кровь… властность… привычки… и в конце концов неуемная ярость — это наследство перешло к нему в полной мере. Такой человек что среди друзей, что среди врагов одинаково опасен — говорят на Востоке.

Меж тем Кучум начал мало-помалу приходить в себя и теперь, судя по всему, ему было неловко перед Алтанаем и Сабанаком, вернувшимся с белым, как тюрбан шейха, лицом обратно к костру.

Солнечные лучики потянулись через расступившиеся перед ними узкие стволы берез, создавая длинные ломкие тени и делая все вокруг зыбким, молодым, радостным.

Только трое сидевших у потухшего костра мужчин не выглядели радостными. Скорее наоборот, они испытывали разочарование от прихода нового дня, чистого утреннего воздуха, приятно щекотавшего ноздри, легкого ветерка, отгоняющего надоедливый гнус. Долгое время никто из них не проронил ни слова, сосредоточенно вглядываясь в серый пепел остатков костра, словно там невидимой рукой кто-то начертал таинственные знаки, сообщающие их дальнейшую судьбу.

Лишь Сабанак время от времени бросал незаметно взгляд, словно случайно поворачивая вбок голову, на два неубранных трупа, лежащих в неуклюжих позах на ожившей под утренними лучиками поляне.

— Однако надо погоню отправить за теми… — первым заговорил Алтанай, чуть кашлянув.

Кучум молчал, продолжая сидеть с полуприкрытыми глазами. И если бы не его руки, непрерывно скручивающие и развивающие обратно конец плети, то можно было бы решить, что он спит или дремлет.

— Так будем отправлять погоню? — уже более настойчиво переспросил башлык и зевнул, показывая тем, что его дело сторона, пусть хан решает, он тут главный.

— А если не найдут? — отозвался наконец Кучум.

— Найдут, не найдут… — передразнил башлык, — прямо как красна девка: дам не дам. Не найдут, так видно будет…

— Будет видно, что мы остались без золота, — все так же негромко и почти равнодушно бросил Кучум. Но по тому, как заиграли желваки на скуластом лице, было ясно, сколь неприятен ему весь разговор о золоте и сбежавших предателях.

— Да куда они денутся, найдем… — Алтанай беспечно потянулся.

— Нет, — жестко отрезал Кучум, — сейчас не время. Далеко не уйдут, но и трезвонить на весь свет о том не следует. Поняли меня?

Башлык с племянником молча кивнули, Алтанай опять тяжело вздохнул и собрался что-то ответить, но замолчал, повернув голову в сторону тропинки, где лежал мертвый кипчак, Несколько раз в лесу треснула ветка, и легкий шорох быстрых шагов донесся до них. Похоже, что кто-то торопливо пробирался тропинкой в их сторону.

Сабанак вскочил первым и, выхватив саблю, сделал несколько шагов вперед, как бы прикрывая собой хана, оставшегося сидеть неподвижно, словно он и не слышал чьих-то крадущихся шагов. Алтанай поднял легкое копье и чуть отвел руку, изготовившись к броску. Теперь-то их не легко будет взять даже десятку воинов, они умели постоять за себя и показать, на что способны в открытом бою.

Наконец, кусты раздвинулись, и на поляну ступил совершенно невооруженный старик — караван-баша, что-то торопливо бормочущий себе в тонкую седую бороду. Он едва не наступил на лежащего убитого кипчака и испуганно вскрикнул, бросившись в сторону, оступился и упал на землю, смешно выставив вперед обе руки.