Георг Эберс - Уарда. Любовь принцессы Страница 4

Молодой Пентаур, поэт Дома Сети, воспел эти глаза. Он говорил, что они подобны войскам, имеющим хорошего предводителя, который дает своим воинам отдохнуть до и после сражения, дабы они могли вступить в битву, накопив силы и уверившись в победе.

У Амени были враги, но клевета редко бросала тень на эту возвышенную личность.

Главный жрец с удивлением поднял глаза от своей работы, чтобы понять, что вызвало суету во дворах храма.

Комната, где он находился, была весьма просторной, здесь было прохладно. Нижняя часть стен была обложена фаянсовой плиткой, верхняя – покрыта штукатуркой и украшена росписью. Но пестрых, мастерски выполненных произведений художников этой общины почти не было видно, так как они были заставлены деревянными полками, на которых хранились свитки рукописей и восковые доски. Большой стол; высокое ложе, покрытое шкурой пантеры, перед ним скамейка для ног, над ним – подпорка для головы из слоновой кости в форме полумесяца[13]; несколько стульев; один поставец с чашами и кружками и другой, с сосудами разной величины, а также тазы и коробочки составляли убранство помещения. Оно было освещено тремя лампами в виде птиц, наполненными касторовым маслом.

На Амени было одеяние из белоснежного полотна в мелкую складку, доходившее до щиколоток; вокруг его бедер обвивался пояс с бахромой, завязанный спереди. Широкие, сильно накрахмаленные концы пояса свешивались, наподобие передника, до колен. Перевязь из белой, отливающей серебром парчи поддерживала его одежду, шею первосвященника охватывало, спускаясь на обнаженную грудь, широкое ожерелье из жемчуга и драгоценных каменьев, а на предплечьях блестели большие золотые браслеты.

Он поднялся со стула из черного дерева с ножками в виде львиных лап и подал знак слуге, сидевшему на корточках у одной из стен комнаты. Тот понял без слов желание господина, молча и осторожно надел на его обнаженный череп длинный и густой парик с локонами[14], а на плечи накинул шкуру пантеры, голова и когти которой были обтянуты золотой фольгой. Другой слуга поднес металлическое зеркало, на которое Амени бросил взгляд, поправляя шкуру пантеры на плечах и головной убор.

В ту минуту, как третий слуга хотел подать ему знак высокого сана, в комнату вошел жрец и доложил о приходе Пентаура.

Амени кивнул – и вошел тот самый молодой жрец, с которым разговаривала Бент-Анат у ворот храма.

Преклонив колени, Пентаур поцеловал руку главному жрецу, который, благословляя его, сказал звучно, изысканно строя фразы, точно читал книгу:

– Встань, сын мой. Твое появление избавит меня от необходимости покинуть сей дом в столь поздний час, если ты можешь сообщить мне, что беспокоит учеников в нашем храме. Говори.

– Не произошло ничего особо примечательного, учитель, – отвечал Пентаур, – и я едва ли побеспокоил бы тебя, если бы ученики не подняли шум из-за пустяков и если бы не приехала царевна Бент-Анат, так как ей понадобился лекарь. Неурочный час и свита, с которою она явилась…

– Разве дочь фараона заболела? – спросил Амени.

– Нет, отец мой, она вполне здорова. Желая испытать быстроту своих коней, она наехала на дочь парасхита Пинема. Будучи великодушной, она сама отвезла израненную девочку в дом ее отца.

– Она входила в нечистый дом?

– Да.

– И просит теперь, чтобы мы совершили над нею обряд очищения?

– Я думал, что ее можно оправдать, отец, так как истинное человеколюбие побудило ее к поступку, который, хотя и противоречит обычаям, но…

– Но? – строго произнес Амени и обратил свой взор, потупленный до тех пор, на Пентаура.

– Но, – продолжал молодой жрец, опуская, в свою очередь, глаза, – ведь это не может считаться преступлением. Когда Ра плывет по небу в своей золотой барке, то его света на дворец фараона изливается не меньше, чем на хижину отверженного. Так неужели же слабое человеческое сердце должно отказывать в своем золотом свете – в милости – человеку низшей касты только потому, что он беден?

– Я слышу, – заметил Амени, – слова Пентаура-поэта, а не жреца, на долю которого выпало счастье быть допущенным к высшему знанию и которого я называю моим братом и товарищем. Обязанность твоя и каждого жреца – помогать народу сохранять веру и жить по правилам отцов. Времена изменились, сын мой. При прежних царях тот огонь, о котором я говорил тебе, был окружен железными стенами, и мимо них безучастно проходила толпа. Теперь я вижу трещины в старых оградах; взоры непосвященных, грубых людей сделались проницательнее, и один рассказывает другому о том, что он, полуслепой, будто бы видел сквозь эти трещины.

Легкое волнение слышалось в его голосе, и, словно стараясь зачаровать поэта, он не отводил от него проникновенного взгляда, продолжая говорить:

– Мы проклинаем и изгоняем каждого посвященного, расширяющего эти трещины, и наказываем даже друга, который не старается заделать их с помощью меди и молота.

– Отец! – воскликнул Пентаур, отшатнувшись в смущении; краска выступила на его щеках.

Главный жрец подошел к нему и положил обе руки на его плечи.

Они были одинакового роста и оба отличались совершенными, пропорциональными фигурами, и даже чертами лица походили друг на друга. Однако никто не счел бы их даже дальними родственниками – слишком разным было выражение их лиц. На одном отражались воля и сила, необходимые для хладнокровного и сурового управления жизнью и самим собою, тогда как другое выражало желание не замечать недостатки и горести мира и видеть жизнь такой, какой она отражалась во все украшающем волшебном зеркале его поэтической души. Чистота и ирония светились в его глазах, полных живого огня, но при размышлении или когда душа его была чем-то взволнована, улыбка показывала, что он, чуждый наивной беспечности, уже испробовал чашу сомнения и выдержал не одну душевную борьбу.

В этот момент он испытал много изменчивых чувств. Ему казалось, что он должен возразить против того, что слышал, но энергия личности его собеседника имела на его приученную к послушанию душу такое могущественное влияние, что он промолчал, и благочестивый трепет пробежал по его членам, когда к его плечам прикоснулись руки Амени.

– Я порицаю тебя, – сказал главный жрец, – и даже, к моему прискорбию, должен наказать тебя. Однако же, – при этом он отступил и схватил собеседника за правую руку, – я радуюсь этой необходимости, потому что люблю тебя как человека, которого Неизреченный благословил высоким дарованием и предназначил для высоких дел. Плевелам позволяют свободно расти или вырывают их с корнем, но ты – благородное дерево, и я сравниваю себя с садовником, который забыл снабдить его подпоркой и теперь рад, что заметил в нем кривизну, напомнившую об этом. Ты смотришь на меня вопросительно, и по выражению твоего лица я вижу, что ты считаешь меня слишком строгим судьей. В чем ты провинился? Ты допустил нарушение одного, издавна принятого правила. По понятиям близорукого и легкомысленного ума это – вещь неважная, но я говорю тебе: ты согрешил вдвойне. Нарушительницею была дочь царя, на которую смотрят все, и большие и малые, и поступки ее должны служить примером для народа. Если прикосновение к человеку, которого древнее правило отметило самым позорным клеймом, не оскверняет высших, то кого же осквернит оно? Через несколько дней будут говорить: парасхиты – такие же люди, как и мы, и древний закон, повелевающий избегать их, – безумие. И остановится ли на этом мудрствовании народ? Ведь он склонен считать, что тот, кто ошибается в одном, не может быть непогрешимым и в другом. В делах веры нет ничего маловажного, сын мой. Если ты уступишь неприятелю одну стену, то вскоре вся крепость очутится в его руках. В это беспокойное время наше учение подобно колеснице, под колесо которой подложен камень, чтобы она не скатилась со склона горы. Какое-нибудь дитя вытащит эту опору, и колесница скатится в долину и разобьется. Вообрази себе, что это дитя – царевна, а камень под колесом – лепешка, и она хочет отдать ее нищему, чтобы накормить его. Разве ты позволил бы ей сделать это, если бы твой отец, твоя мать и все, что тебе мило и дорого, находились в колеснице? Без возражений! Завтра царевна снова посетит парасхита. Ты подождешь ее в его хижине и скажешь ей, что ей необходимо получить от нас очищение. На этот раз я избавлю тебя от всякого другого наказания. Небо щедро одарило тебя умом. Приобрети то, чего тебе недостает: силу для одного, – ты знаешь, что это, – силу подавлять все другое, даже искушающий голос твоего сердца, обманчивые наветы твоего разумения. Еще одно: пошли лекарей в дом парасхита и прикажи им заботиться о раненой девочке как о царице. Кто знает, где жилище этого человека?

– Царевна оставила в храме царского лазутчика Паакера, чтобы он проводил лекарей в дом Пинема, – ответил Пентаур.

Сохранявший до этого момента серьезность, главный жрец улыбнулся и сказал: